|
Часть четвертая
инок Ферапонт
“БОГОМ МОИМ ПРЕЙДУ СТЕНУ”
Иеродиакон Серафим вспоминает: “Знаешь, что означает
в переводе с греческогослово слово “монах”? - спросил меня о. Ферапонт.
- “Монос” - один. Бог да душа - вот монах”. Я бы воспринял все как
обычный разговор, если бы это мне сказал кто-то другой. Но у о. Ферапонта
слово было с силой. Он не просто говорил - он жил так: лишь для Бога
и в такой отрешенности от всего земного, что его даже из братии мало
кто знал”.
Инока Ферапонта мало знали даже те, кто жил с ним в одной келье.
Вот был одно время сокелейником о. Ферапонта звонарь Андрей Суслов,
и все просили его: “Расскажи что-нибудь об о. Ферапонте”. “А что рассказывать?
- недоумевал Андрей. - Он же молился все время в своем углу за занавеской.
Молился и молился - вот и весь рассказ”. Запомнилась Андрею лишь одна
подробность: “Ферапонт мне говорил: “Когда я отучу тебя чай пить?”
Сам он чаю не пил, но заваривал травки душистые и, наверное, целебные,
но я к магазинному чаю привык”. Иеромонаху Виталию тоже запомнилось
про травы: “Шли мы с о. Ферапонтом лесом в скит, и он рассказывал
мне о лесных травах - какие из них целебные, от чего помогают, а какие
сырыми можно есть”. Собственно, это и запечатлелось в памяти - келья
инока-лесника, где стоит особенный запах душистых трав. Когда для
газетного некролога понадобились сведения о новомученике, то обнаружилось,
что в личном деле инока Ферапонта есть лишь две бумажки: автобиография,
написанная при поступлении в монастырь, и справка о смерти.
Автобиография
“Я, Пушкарев Владимир Леонидович, родился в 1955 году, 17 сентября,
в селе Кандаурово Колыванского района Новосибирской области. Проживал
и учился в Красноярском крае. Воинскую службу в Советской Армии проходил
с 1975 по 1977 год, а с 1977 по 1980 год - сверхсрочную службу. До
1982 года работал плотником в СУ-97. Затем учеба в лесотехникуме -
по 1984 год. После учебы работал по специальности техник-лесовод
в лесхозе Бурятской АССР на озере Байкал. С 1987 по 1990 год проживал
в г. Ростове-на-Дону. Работал дворником в Ростовском кафедральном
соборе Рождества Пресвятой Богородицы. В настоящее время освобожден
от всех мирских дел. Мать с детьми проживает в Красноярском крае,
Мотыгинский район, поселок Орджоникидзе. Старшая сестра замужем, имеет
двоих детей, младшая сестра учится в школе. 13.09. 1990 г.” Родился
будущий инок на праздник иконы Божией Матери “Неопалимая купина”,
а прожил он на земле 37 лет и 7 месяцев. В Оптину пустынь Владимир
приехал, а точнее пришел пешком из Калуги в конце июня 1990 года.
А 22 марта 1991 года в день памяти Сорока мучеников Севастийскпх был
облачен в подрясник и зачислен в братию. Вот некий знак этого дня
- о. Василий произнес проповедь о мученичестве, и в дневнике автора
этих строк записано: “Сегодня о. Василий сказал в проповеди: “Кровь
мучеников и поныне льется за наши грехи. Бесы не могут видеть крови
мучеников, ибо она сияет ярче солнца и звезд, попаляя их. Сейчас мученики
нам помогают, а на Страшном Суде будут нас обличать, ибо до скончания
века действует закон крови: даждь кровь и приими Дух”. А еще он сказал:
“Каждый свершенный нами грех должен быть омыт кровью”.
И внимал этой проповеди будущий новомученик Ферапонт, сказав позже:
“Да, наши грехи можно только кровью смыть”. Когда это свершилось,
покойная ныне блаженная Любушка сказала: “Иначе участь Оптиной и многих
была бы иной”. Возможно, был у этого дня и другой сокровенный смысл,
если вспомнить о Сорока мучеников Севастийских, когда один бежал от
мучений, а на его место встал другой. Во всяком случае бывший послушник
монастыря, ушедший в мир перед самым постригом, рассказывал в скорби
после убийства: “А ведь о. Ферапонта постригли вместо меня. Помню,
я спросил его накануне: “А тебя когда постригать будут?” - “Не знаю,
- ответил он. - Должно быть, нескоро. Со мной никто еще об этом не
говорил”. А на следующий день его постригли”. Постриг послушника Владимира
Пушкарева свершился 14 октября 1991 года на Покров Пресвятой Богородицы
с наречением имени в честь преподобного Ферапонта Белоезерского, Можайского.
Для самого инока постриг был неожиданным, но сколько же тайной гармонии
в том, что его, начинавшего работать Господу в соборе Рождества Пресвятой
Богородицы взял под свой молитвенный покров преподобный Ферапонт -
основатель двух монастырей в честь Рождества Пресвятой Богородицы.
К сожалению, сведения о жизни инока до монастыря чрезвычайно скудны.
В Оптиной пустыни есть люди, побывавшие на родине новомученика, и
впечатление было удручающим: глухой вымирающий таежный поселок, где
на лесозаготовках платят копейки, и многие бедствуют или пьют. Родная
сестра инока Наталья рассказывала в письме, что жизнь здесь погибель
и все они некрещеные, потому что до ближайшей церкви надо лететь самолетом,
а денег на это нет. “Здесь есть только молельни сектантского толка,
в которые брат запретил нам ходить, - писала она. -И как же мы горюем
теперь, что не послушались брата, не согласившись на переезд. А он
ведь правду сказал: “Где нет храма - там нет жизни”. Крещеными в их
семье были только мать и бабушка, жившая в другом поселке. В этом
поселке была средняя школа, и в школьные годы Володя жил с бабушкой.
Сестра Наталья написала о брате: “Я немного помню,
как мы росли, и немного, как были взрослыми. Володя любил рисовать
и рисовал очень хорошо. Помню, в школе им задали рисунок на свободную
тему, и Володя рисовал нашу усталую спящую маму. Жаль, что я не сохранила
мамин портрет. Володя очень любил читать и рассказывал нам страшные
истории из книг. Друзей у него было много. И хотя мы росли, еще не
зная о Боге, Володя верил, что есть какой-то неведомый потусторонний
мир. Еще помню, как отслужив пять лет в армии во Владивостоке, Володя
работал потом в нашем поселке в бригаде строителей, а еще возил рабочих
на автобусе. Он никогда не пил, не курил, и все уважали его. У нас
в поселке говорили и говорят до сих пор: “А зачем он пошел в монастырь?
Он и так был святой”. Друг Володи Сергей рассказал мне случай. Володя
жил в Ростове и работал в церкви, и вдруг явился Сергею как бы воочию,
предупредив об опасности, угрожавшей его ребенку. Как же жалел потом
Сергей, что не послушал его, потому что ребенок попал под машину и
погиб”. Известно, что обращение Владимира к Богу произошло в ту пору,
когда он работал в Бурятии лесником на Байкале. И здесь мы столкнулись
с одной загадочной историей. Вскоре после погребения на могиле инока
Ферапонта побывали проездом паломники из Бурятии, рассказав случившимся
там людям следующее. Однажды леснику Владимиру в тайге явился старичок
и дал книги по магии, велев изучать их и явиться на это место через
год. Колдунов Владимир не любил и на повторную встречу не явился.
А по несерьезному отношению к магии устроил из нее развлечение для
деревенских девчат - отсылал их в соседнюю избу, велев писать записки,
а сам на расстоянии их читал. Он был мистически одарен от природы
и, ничего еще не зная о Боге, не понимал, с какими силами вступает
в игру. Игра едва не закончилась трагически - Володя, по словам его
друга, пережил собственную смерть. Душа его отделилась от тела и попала
в царство ужаса. Он погибал. И тогда явился ему Ангел Господень и
сказал, что вернет его на землю, если он после этого пойдет в храм.
И Володя сразу уехал из лесхоза. Другие паломники рассказывали, что
он потом странствовал по Сибири в поисках духовно-опытного наставника
в вере и повстречал на своем пути католического миссионера. Говорят,
католик долго уговаривал нашего сибиряка принять католичество. А тот
молча выслушал его и пошел в православный храм, а католик после этого
долго негодовал. К сожалению, все эти сведения были переданы нам по
той цепочке, когда кто-то слышал лично, рассказав другим, а те - следующим.
В рассказах такого рода легко допустить неточность, сотворив поневоле
легенду. А легенды про молодого лесника в ту пору уже складывали.
Он жил тихо, уединенно, как монах, и люди истолковывали эту непонятную
жизнь по-своему. Однажды в Оптиной о. Ферапонт сказал, что жизнь его
в миру была тяжелой из-за того, что иные считали его- “колдуном”.
Вот почему при сборе воспоминаний о новомученике начался прежде всего
поиск свидетелей, способных подтвердить или опровергнуть рассказы
о прошлом сибиряка. Поиск был многолетний, но бесплодный. Уж куда
только не посылали запросы, но на письма никто не отвечал. И поневоле
рождался вопрос, а может, все это лишь легенда и ничего похожего не
было? И все-таки кое-что было. В армии Владимир пять лет изучал боевые
искусства Востока, обнаружив позже, что они замешаны на оккультизме.
Один иеромонах вспоминает, как вскоре после поступления в монастырь
послушник Владимир сказал ему с горечью: “Опять в помыслах меч крутил”.
А инок Макарий (Павлов) запомнил, как однажды резчики работали вместе,
рассказывая за работой, кто как пришел к вере. Инок Ферапонт молча
слушал и вдруг стал рассказывать, как после обращения в православие
на него обрушился ад - бесы являлись воочию, нападали, душили и...
“Ферапонт, кончай этот бред! - оборвал его инок Макарий, подумав позже.
- А почему бред? Все это есть в житиях древних Отцов”. И всетаки не
укладывается порою в сознании, что в наши дни оживают, обретая реальность,
древние жития времен святых мучеников Киприана и Иустинии. И мы продолжали
поиск очевидцев жизни сибиряка. Через два года к нашим поискам присоединился
молодой сибирский священник о. Олег (Матвеев), настоятель храма Успения
Божией Матери в бурятском городе Кяхты. Именно в Бурятии произошло
обращение к Богу будущего новомученика. И о. Олег рассказывал о жизни
в здешних краях: храмов мало, зато засилие сект самого черного толка,
не говоря уже о старичках-чернокнижниках. Отец Олег был убежден, что
новомученик Ферапонт Оптинский - это еще и их местночтимый святой,
а быв искушен, сможет и искушаемым помочь. Сибиряки энергично взялись
за поиск, и вскоре мы получили от о. Олега письмо: “Мои личные поиски,
а также с помощью редактора газеты Прибайкальского района Бурятии,
где много лесхозов и леспромхозов, пока не дали результата. В 80-х
годах Владимир Пушкарев в Прибайкальском районе не работал. Попробуем
искать в других местах. Господь Бог наш Иисус Христос говорит: “Ищите
и обрящете”. Опять искали, но ничего не обрели. Происходило нечто
необъяснимое - ведь отыскать человека сегодня несложно, и компьютеры
быстро выдают сведения о каждом жителе края. А Владимир три года тут
работал, был прописан и состоял на воинском учете. Должен же остаться
бумажный след! Мы обсуждали эту стойкую неудачу в поисках, гадая,
куда бы еще послать запрос. А инок Макарий сказал: “Что вы ищете прошлое,
которого нет? Богом моим прейду стену (Пс. 17, 30). Стер Господь прошлое
и грех безбожия, если покаялся человек”. Так или иначе, но прошлое
сибиряка оказалось закрытым до того момента, когда он стал православным
человеком и пришел в храм. Только с этого момента появляются живые
свидетели его жизни, сохранившие самую светлую память о молодом православном
подвижнике. “Так, может, вычеркнуть из биографии сибиряка его языческое
прошлое?” - задали мы этот вопрос одному протоиерею, известному своей
высокой духовной жизнью. И он ответил: “Это вопрос веры. В житиях
древних мы читаем, как силою Божией благодати становились святыми
былые богоборцы, колдуны и блудницы. Господь и ныне все тот же и так
же щедро изливает на нас свою благодать, но мы не приемлем его благодати
и желаем видеть Бога иным”. Всех нас любит Господь, но на любовь отвечают
по-разному. И самое поразительное в истории сибиряка - его ответ на
благодать: сразу после обращения начинается путь аскета-подвижника,
отринувшего все попечение о земном. Отныне он жил только Богом и желал
одного - быть с Ним. Кто ищет у Господа земных милостей, кто небесных
благ, а инок Ферапонт всю свою краткую монашескую жизнь молил Спасителя
о прощении грехов. “Больше вы на этой земле меня не увидите, пока
не буду прощен Богом”, - сказал он перед уходом в монастырь, и подвиг
его жизни - это подвиг покаяния.
Иеромонах Филипп вспоминает: “Однажды мы с о. Ферапонтом
работали на стройке на хоздворе. Сначала из-за нехватки стройматериалов
работа не ладилась, а под вечер пошла уже так хорошо, что жалко было
бросать. Но тут ударили к вечерне. День был будничный, и я предложил
о. Ферапонту: “Может, еще поработаем”? - “А ты что - уже во всем покаялся?”
- спросил он. И тут же ушел в храм.
Из проповеди игумена Мелхиседека: “На Страшном Суде
мы увидим воочию грехи каждого и преисполнимся изумления, узнавая
друг друга. И кто-то запоздало скажет: “Да ведь этот человек грешил,
как я, но успел убелить грехи покаянием. Нет на нем греха, и чист
человек”. Какое же потрясение ждет нас в тот день!”
Инокиня Ирина и другие вспоминают, что исповедовался о. Ферапонт
ежедневно, а когда была исповедь на всенощной, то дважды в день. И
в этом неустанном труде покаяния прошла вся его монашеская жизнь,
начиная от той первой ночи, когда он молился, распростершись ниц пред
Святыми вратами обители, и до той последней предсмертной исповеди,
что так потрясла иеромонаха Д. “Почему святые так жаждали покаяния
и не могли насытиться им?” - сказал однажды на проповеди игумен Пафнутий.
И уподобил покаяние притче о блудном сыне, когда душа говорит Господу:
“Отче! Я согрешил против неба и пред Тобою. И уже недостоин называться
сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и
оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги”. (Лк, 15,
21-22.) Притча о блудном сыне - это образ соединения души с Господом,
и этого жаждал инок Ферапонт. Теперь он с Господом.
“ТОЛЬКО В МОНАСТЫРЬ”
Сразу после обращения к Богу будущий инок Ферапонт ищет себе опытных
духовных наставников и ездит по старцам. До переезда в Ростов он побывал
на юге России и посетил старца, который открыл ему всю его жизнь и
дал наставления. К сожалению монах, которому о. Ферапонт рассказывал
о старце, запамятовал его имя. Но достоверно известно, что за благословением
на монашество он ездил к архимандриту Кириллу в Троице-Сергиеву Лавру
и к псково-печерским старцам. Три с лишним года жизни в Ростове были
тайным уготовлением к монашеству, и по совету старцев, он ездит во
время отпусков по монастырям, присматриваясь и выбирая обитель.
Из письма ростовской монахини Неониллы: “Много лет
я потрудилась в Ростовском кафедральном соборе Рождества Пресвятой
Богородицы. С юности пела тут. А однажды на молебне появился высокий
худощавый молодой человек и недвижимо простоял весь молебен. Потом
мы убирали храм, пели псалмы, а Володя (о. Ферапонт) остался с нами.
На молебны он ходил постоянно. Потом мы встретились в трапезной, а
после, смотрю, он взял метлу и стал мести территорию собора. Часто
видела, как он носил дрова, воду, литературу со склада и делал все
во славу Христа. Он был молчалив и ни с кем не заводил дружбы. Но
однажды я увидела его на молебне с молодым человеком. Это был студент
четвертого курса медицинского института В., позже инок П. Оба усердно
молились, а после службы попросили меня побеседовать с ними. Володя
спросил: “Как мне жить дальше? Мне уже 30 лет”. - “Володечка, - говорю,
- в браке жить - это надо и Богу, и людям угодить, а в наше время
это очень тяжело. Езжай ты в Троице-Сергиеву Лавру к старцам Науму
или Кириллу, возьмешь благословение, да иди в монастырь” Студент В.
сказал: “Я оставляю мир и ухожу в монастырь”, Володя отозвал меня
в сторону и говорит: “Матушка, вы прочли мои мысли. Я хочу только
в монастырь”,- “Сынок,- говорю,- езжай за советом к старцу Кириллу”.
Получив благословение старца Кирилла, Володя уехал в Оптину пустынь.
Потом я получила от него письмо, где он с любовью описывал монастырь,
какая тут тишина, как прекрасно цве тут яблони и как дивно поет хор”.
Рассказывает ростовская монахиня Любовь: “Володечку
все очень любили. Он работал дворником в нашем соборе, а в отпуск
ездил по монастырям. Однажды его спросили: “Володя, что домой не съездишь?”
А он вздыхает и говорит: “Родные у меня неверующие и против того,
чтобы я Богу служил. Не хочется возвращаться туда, где нет ни храма,
ни веры”. А еще спросили:“Володя, что не женишься?” Он ответил: “У
меня одна мысль -монастырь”. Вот и ездил он по монастырям, присматривался.
Был в Дивеево, в Псково-Печерском монастыре, в Троице-Сергиевой Лавре.
А уж когда побывал в Оппгиной, то был от нее без ума. Пошел он тогда
к нашему Владыке Владимиру, ныне митрополиту Киевскому и всея Украины,
и говорит: “Владыко, я готов хоть туалеты мыть, лишь бы мне дали рекомендацию
в монастырь”. Владыка отвечает, что вот как раз в соборе туалеты мыть
некому. А выбор Оптиной одобрил: “Хорошее, - говорит, - место”. И
ради возлюбленной Оптиной Володя год мыл туалеты - и мужской, и женский.
А ведь не всякий на такую работу пойдет. Чистота у него была идеальная.
Придет на рассвете, когда ни души, и чистенько все перемоет. Зарплата
у Володи на руках не держалась - он ее сразу бедным отдавал, но так,
чтоб не видел никто. Одевался скромно, порой бедненько. Ничего ему
для себя уже было не нужно, лишь бы Богу угодить. На службе стоял
не шелохнувшись. А после службы обойдет все иконы с земными поклонами
и стоит подолгу молясь. В общем, приходил в храм раньше всех, а уходил,
когда собор запирали. Был он кроткий, смиренный, трудолюбивый. Молчалив
был на редкость, а душа у него была такая нежная, что все живое чувствовало
ласку его. Вот кошечки бездомные к собору лепились, а Володя рано
утром отнесет им остатки пищи с трапезной и положит в кормушки подальше
от храма. Они уже свое место знали. А голуби, завидев Володю, слетались
к нему, потому что он их кормил. Я тоже на себе его ласку чувствовала.
Бывало, приедешь в Оптину, а он так рад, что не знает, чем угодить.
А уезжаем мы, монахини, из монастыря, он нам хлебца на дорогу принесет
- то буханку, то четвертинку, благословясъ конечно. И вот будто умел
угадать: сколько хлеба даст - столько и хватит на всю поездку. В последний
раз виделись уже перед его смертью. На прощанье он принес мне в подарок
молитвослов, “Ферапонт, - говорю, - у меня свой есть”. А он просит:
“Матушка, возьмите от меня на молитвенную память”. На память взяла,
а тут его и убили. Вот и вышло воистину на молитвенную память о его
чистой прекрасной душе”.
Из воспоминаний Елены Тарасовны Тераковой (Ростовская область,
ст. Хопры): “В 1987 году в кафедральном соборе, где я работала,
мне порекомендовали жильца - Володю Пушкарева. Так и жил он у меня
до Оптикой в отдельном, флигеле, и был он мне как родной. Возвращаюсь,
бывало, поздно вечером с работы, а он меня встречает: “Матушка, поешьте.
Я пирожки вам испек”. Уж до того вкусные пек пироги - редкая женщина
так испечет! “Где ж ты, - говорю, - научился печь?” - “В армии поваром
был, солдатам готовил, там и научили всему”. Сам он ел мало и посты
очень строго держал. По натуре был мирный, добродушный, спокойный.
Особенно это чувствовалось на работе. Ведь какие же нервные люди порой
приходят в церковь - сами заведутся и других заведут. А Володя лишь
молча подергает себя за усик и так дружелюбно обойдется с человеком,
что тот, глядишь, успокоился и доволен всем. Жил он уединенно и все
молился. Даже гулять не ходил - только в храм. А как встанет с вечера
на молитву, так и горит у него свет в окошке всю ночь. До утра нередко
на молитве выстаивал. Из наших разговоров помню такое: “Хочу, - говорит,
- в монастырь, но сперва хочу поездить, чтобы выбрать место по сердцу”.
А по сердцу он выбрал Оптину. Еще мне запомнились его слова: “ Хорошо
тем людям, которые приняли мученическую смерть за Христа. Хорошо бы
и мне того удостоиться”. Когда моего дорогого Володечку убили, я была
в деревне и не знала о том. Помолилась я, помню, на ночь и только
собралась лечь спать, как комната озарилась голубоватым сиянием. Я
перекрестилась, а из сияния голос: “Это тебя Володя посетил”. Ничего
не понимаю - как это меня посетил Володя, когда он уже инок Ферапонт
и находится в Оптиной? А потом узнала - убили его. И желала я в моем
горе хотя бы на могилке у него побывать”. Побывать в Оптиной Елене
Тарасовне удалось лишь в ноябре 1996 года, но сначала их экскурсионный
автобус остановился на день в Шамордино. После чудесного посмертного
посещения инок Ферапонт был для Елены Тарасовны настолько живым, что
она подала за него две записки - о упокоении и о здравии, присовокупив
к записке молитву: “Святой мучениче Ферапонте, моли Бога о нас!” В
Шамордино ей объяснили, что молиться за новомученика как за живого
нельзя, и можно подать лишь записку о упокоении. Ночевали тогда паломники
в храме. И когда в три часа ночи после полунощницы усталая Елена Тарасовна
прилегла прямо в пальто под иконами, над ней склонился инок Ферапонт,
подал ей две ручки - белую и фиолетовую, и сказал: “Как писала, так
и пиши”. И она тут же уснула, решив, что видела сон. Потом в Оптиной
она все ощупывала рукав - там лежало что-то твердое и мешало ей. По
дороге в Ростов она подпорола у пальто рукав - там были две ручки,
белая и фиолетовая. “Об этом случае я рассказала на исповеди нашему
священнику отцу Николаю, - писала из Ростова Елена Тарасовна. - И
в ответ на мое удивление, как могло случиться, что о. Ферапонт передал
те две ручки, о. Николай сказал, что он, должно быть, святой”. Зачитали
мы письмо с описанием дивного чуда отцам Оптиной, надеясь получить
разъяснение по поводу молитвы за живых и за мертвых. А отцы лишь заулыбались,
возгласив: “Святый мучениче Ферапонте, моли Бога о нас!” - “У Бога
ведь нет живых и мертвых, - сказал монах Пантелеймон. - Это для нас
по нашей немощи установлено - вот живые, а вот мертвые. А у Бога все
живы”. После Елена Тарасовна прислала еще одно такое сообщение: “На
могиле о. Ферапонта я просила его помочь моим покойным родственникам
и особенно беспокоилась об участи одного из них. Недавно приехала
женщина из Батайска, разыскала меня в храме и говорит: “Елена, мне
приснился молодой монах и велел передать: “Скажи Елене, которая всегда
стоит у Распятия, что за такого-то (он назвал имя) надо много молиться”.
Я ужаснулась участи этого родственника и поняла, что весточку прислал
о. Ферапонт”.
ФЕРАПОНТ - ЭТО СЛУГА
“Как точно Господь нарекает монахов, - сказал однажды инок Трофим.
- Уже в самом имени характер и назначение”. Ферапонт в переводе с
греческого - слуга. А о слуге сказано Господом: “кто хочет быть первым,
будь из всех последним и всем слугою”. ( Мк. 9,35).
О том, что о. Ферапонт был искусным поваром, наши оптинские непрофессиональные
поварихи даже не догадывались. И на своем первом послушании в трапезной
для паломников он стоял на раздаче, был кухонным рабочим, как говорили
в старину, “слугою за все”. В 1990 году в монастыре только начали
строить трапезную для паломников, и о. Ферапонт настилал в ней полы.
А тогда трапезничали в женской гостинице. Пока монастырь был маленький,
как-то справлялись. Но к 1990 году монастырь разросся, и трапезная
стала “горячей точкой”. Не хватало всего - мест, посуды, еды, а главное
смирения. Обедали едва ли не в пять смен, и в долгой очереди кто-то,
бывало, начинал роптать: “Сколько можно ждать? Мы на послушание опаздываем!”
Надо было видеть, как пунцово краснел тогда о. Ферапонт, бросаясь
обслуживать ропотников в первую очередь. Из опыта работы в церкви
он уже знал: смиренные умеют ждать, а гордость гневлива. И он старался
водворить мир.
Воспоминания паломника-трудника из Ташкента Александра Герасименко,
проработавшего в монастыре на добровольном послушании семь лет. В
Оптину пустынь Саша приехал в 17 лет - почти одновременно с о. Ферапонтом,
и их поселили в одной келье в скиту.
Хлебное место
В Оптиной пустыни я работал сперва по послушанию на просфорне. А
месяца через полтора у меня вышло искушение - стоял я в очереди в
трапезную и осуждал трапезников в душе: “Сами- думаю, - наелись до
отвала, а мы тут голодные стоим!” До Оптиной я работал помощником
повара в ресторане и кухонные обычаи знал. А как только я осудил,
меня тут же перевели на послушание в трапезную. Ну, думаю, попал на
хлебное место. Уж теперь-то и я поем. В первый же день, как только
сготовили обед, взял я половник, тарелку и лезу в кастрюлю с супом.
<<Ты куда?” - спрашивает меня о. Ферапонт. - “Как куда? - отвечаю
я, - за супом. Есть хочу”. - “Нет, брат, так дело не пойдет, - говорит
о. Ферапонт. - Сперва мы должны накормить рабочих и паломников, чтобы
все были сыты и довольны. А потом и сами поедим, если, конечно, что
останется”. А сам смотрит на меня смеющимися глазами и подает мне
ломоть хлеба с толстенным слоем баклажанной икры. В общем, ни супа,
ни второго нам в тот день не досталось. Смотрю, о. Ферапонт достал
ящик баклажанной икры, открыл три банки и, выложив в миску, подает
мне. Наконец-то, думаю, и я поем. А о. Ферапонт мне показывает на
кочегара, который после смены обедать пришел и говорит: “Отнеси ему,
дай чаю и хлеба побольше. Пусть как следует поест человек”. Смотрю,
с других послушаний приходят обедать опоздавшие, а о. Ферапонт все
открывает для них банки с икрой. Тогда в трапезной работал паломник
Виктор, он теперь священник. Вот Виктор и говорит: “Давай я буду открывать
банки”. - “Не надо, - говорит о. Ферапонт, - руки попортишь”. - “А
ты не попортишь?” - “Лучше я один попорчу, чем все”, - ответил о.
Ферапонт. Так я попал на “хлебное место”, где пока всех накормим,
то самим, бывало, оставался лишь хлеб да чай.
Полунощница
Послушание в трапезной, по-моему, самое трудное. Во-первых, в храм
не выберешься, а главное - недосыпание, В 11 часов вечера монастырь
уже спит, а мы еще чистим картошку на утро или моем котлы. В час ночи
еле живые добирались до кельи. Отец Ферапонт тут же на правило вставал,
а мы падали и засыпали. Обидно было вот что - только уснешь, как в
два часа ночи трапезников будят: “Машина с продуктами пришла. Вставайте
разгружать”: В общем, через день где-то с двух до четырех ночи мы
разгружали машины с продуктами, потом шли досыпать. А полпятого нас
уже будили на полунощницу. У нас была хитрая образцово-показательная
келья. И если в других кельях, бывало, роптали, что поздно пришли
с послушания и не выспались, то мы вскакивали на стук будильщика,
дружно благодарили его и даже угощали яблоком. Будильщик нас очень
хвалил. А когда он удалялся, мы говорили: “Ну, что, отцы, перевернемся
на другой бок?”- И, выключив свет, делали большой поклон во всю кровать.
Так продолжалось некоторое время. А потом о. Ферапонт сказал: “А зачем
мы сюда приехали? Хватит так жить. Надо Богу послужить”. Стал неопустительно
ходить на полунощницу, и я потянулся за ним. Мне очень хотелось спать.
Но я уже привык, что на рассвете, улыбаясь одними глазами, меня будит
о. Ферапонт, и тоже втянулся ходить на полунощницу. Сперва ходил из
тщеславия. А потом полюбил полунощницу. Даже самому удивительно -
вроде спишь меньше, а такая бодрость и радость, что день после этого
совсем другой. Так через о. Ферапонта мне открывалась тайна монастырских
рассветов, когда первыми Бога славят монахи, а потом просыпаются птицы.
“Чего уж на свой счет обольщаться?”
Полюбил я монастырскую жизнь и возмечтал о себе: “Уйду, - говорю
о. Ферапонту, - в пустыню и буду поститься, как древние”. - “А чего,
говорит он, в пустыне поститься? Там и так нечего есть. Вот ты попробуй
поститься в трапезной, где всего полно, тогда и будешь постник”. В
тот день в подражание пустынникам я решил не есть. Хожу с показательно-постной
миной, а о. Ферапонт положил себе творогу со сметаной, смотрит на
меня, улыбаясь, и ест. Между прочим и я поел. Однажды отец келарь
устроил нам пир - выдал на обед сыр, рыбу, яйца. У меня глаза разбежались:
“Чего бы вы брать?”-- “А чего выбирать? - говорит о. Ферапонт, - в
желудке все перемешается”. Налил себе рассольника, добавил туда каши,
туда же вылил компот и ест. “Отец Ферапонт, как ты можешь такую гадость
есть?” - “Да ведь нам же лишь бы брюхо набить, - отвечает он. - Так
чего уж на свой счет обольщаться?” В другой раз на обед было тоже
много лакомств, но на второе была овсянка, а я ее с детства не выношу.
“Терпеть,- говорю,- не могу овсянку!” - “Я тоже”, - отвечает он. А
сам, смотрю, лишь овсянки поел и даже от сливочного масла отказался.
“Хорошее, - говорит, - мы охотно едим. А вот попробуй из любви к Богу
есть то, что не нравится”.
Ежики и медведь
Однажды ранней весной гуляли мы с о. Ферапонтом в нашем оптинском
лесу, и он часа два рассказывал по следам оставленным на снегу, кто
здесь обитает. “Вот, - говорит, - заяц пробежал, вот лиса мышкует,
а тут косуля кормилась”. Еще других зверей он называл, но я в зверях
не разбираюсь. Вдруг он увидел медвежий след и говорит так счастливо:
“Миишка!” Посмотрел внимательно и сказал: “Шатун, похоже. Недавно
здесь проходил”. Еще посмотрел и говорит: “Только что здесь был. Рядом
медведь”. Тут мы с ним развили такую скорость бега, что вскоре были
в скиту. А еще помню, как о. Ферапонт с паломником Николаем Емельяновым
пойти в лес и наловили полный мешок ежиков. Ночью ежики бегают по
келье, играют, а о. Ферапонт смотрит на них и смеется. Обычно он был
серьезный, и лишь глаза порой улыбались. А тут, смотрю, лицо у него
детское-детское. Оказывается, ежики нужны были на склад, чтоб крыс
и мышей гонять. Отобрал о. Ферапонт для склада самых ловких, а остальных
в лес отнес.
“Делом надо проходить”
Показал я о. Ферапонту, как четки плести, а дня через три он меня
уже переучивал: “Не так надо плести, а вот так”. Точно так же было
на просфорне, куда о. Ферапонта перевели следом за мной. Научил я
его печь просфоры. Сам я этому делу долго учился, а он уже через два-три
дня пек просфоры лучше других. Особенно трудно испечь Агничную просфору,
чтобы не потрескалась печать. Я полгода боялся за нее браться, а у
о. Ферапонта она сразу вышла безукоризненной. У него был талант учиться
новому. Вот, например, глядя на резчиков, он научился и стал хорошим
резчиком по дереву. Причем любое дело он делал очень тщательно. Особенно
это касалось книг. Помню, он выискивал и конспектировал все об Иисусовой
молитве. У него была груда пухлых блокнотов с выписками. А однажды
он отложил их в сторону и сказал: “Все это делом надо проходить”.
Так он и святых Отцов изучал. Прочтет книгу, выпишет оттуда что-то
главное и повесит эту выписку на стене, часто перечитывая ее. У него
все стены в келье были в выписках. Все мы читали, наверно, одни и
те же книги о монашестве, а о. Ферапонт прочел и исполнил.
“За послушание”
Старшим на просфорне у нас был тогда игумен Никон, и вот осенью паломники
привезли ему много варенья - три трехлитровых банки, пять литровых
да еще баночки помельче. С этим вареньем все пили чай. Но однажды
о. Никон обнаружил, что варенье в тепле начало портиться и расстроился:
“Люди старались, везли, а у нас пропадет”. Тут вошли в просфорню о.
Ферапонт с о. Паисием, подходят к о. Никону под благословение. А он,
благословляя их, говорит: “Садитесь и ешьте варенье за послушание,
а то, боюсь, пропадет”. Ушли мы из просфорни в трапезную. Возвращаемся,
а они уже половину варенья съели - это же несколько банок. Отец Никон
опешил: “Вы что - с ума сошли!?” А они отвечают: “Батюшка, но вы же
сами благословили. Вот мы и ели за послушание”.
“Молись незаметно, чтобы не видел никто”
Я не знаю, что было бы со мной, если бы в юности не было рядом о.
Ферапонта и о. Трофима. Они были для меня как старшие братья, простые
и веселые. А я был тогда жутко серьезный и напыщенный. Помню, я любил,
выйдя из скита, этак размашисто-картинно перекреститься на Святые
врата и положить земной поклон - желательно, на глазах у экскурсии:
пусть, думаю, дивятся, до чего благочестивая молодежь у нас! А о.
Ферапонт все вздыхал при виде моего благочестия: “Саша, ну что ты
молишься, как фарисей? Ты молись незаметно, чтобы не видел никто”.
А еще был случай - жил тогда в скиту бесноватый паломник и такое вытворял,
что лучше не рассказывать. Однажды, когда он бесновался, я этак властно,
как подвижник, осенил его размашисто крестным знамением, правда, криво.
Бесноватый захохотал и говорит каким-то не своим голосом: “Бес смеется
над тобой”. Отец Ферапонт был при этом, и я спрашиваю его: “А почему
бес смеется? Оттого, что криво перекрестил, да?” А о. Ферапонт опять
вздыхает: “Саша, ты не других, а себя крести”. Позже об этом времени
и об уроках о. Ферапонта я написал стихотворение:
Пощусь зело. Молюсь отменно Стяжал большую благодать.
И лишь одну имам проблему -Своих грехов мне не видать.
Все это было. Монахом я не стал, потому что понял: я могу лишь обезьянничать,
подражая внешнему монашеству, а внутреннее монашество - это совсем
другое. Возможно, я и пошел бы по этому внешнему пути, потому что
нет для меня идеала выше, чем наше православное монашество. Но всю
мою ыюностъ возле меня были о. Ферапонт и о. Трофим, а рядом с ними
фальшивить нельзя. В них была такая глубина жизни в Боге - без тени
ханжества, внешней набожности и фарисейства, что однажды я понял:
они монахи с могучим монашеским духом, а я, к сожалению, нет.
“Мы вместе уйдем”
Вспоминать о смерти братьев до сих пор так больно, что про убийство
мы обычно старались не говорить. Помню, келарь монах Амвросий проспал
убийство. Идет днем в трапезную на послушание такой радостный, что
все догадались: он не знает еще. Но никто не решался ему сказать.
Послали мальчика из местных: “Скажи о. Амвросию, что...” Отец Амвросий
как-то сразу согнулся, отпросился с послушания и заперся в слезах
у себя в келье. Многие тогда сидели по кельям взаперти или ходили
на послушание с красными глазами. Помню, чтобы как-то справиться с
переживаниями, я ушел в лес. Иду по лесной дороге, и вдруг выезжают
рокеры на мотоциклах, выкрикивают оскорбления и кружат вокруг меня,
наезжая колесами. Они были нетрезвые и будто бесновались. И тут я
впервые взмолился новомученикам, умоляя их помочь. Что произошло дальше,
мне до сих пор непонятно - я сделал всего три шага и очутился далеко
от мотоциклистов, на совершенно другой лесной дороге. Потом я специально
проверял - там от одной дороги до другой не меньше, чем полкилометра,
и в три шага их не пройти. А вот еще случай. Однажды я впал в искушение
и говорю Трофиму: “Все - ухожу из монастыря!” А он улыбается: “Подожди
меня - вместе уйдем!”- Шутка шуткой, но так оно и вышло. Сразу после
смерти братьев меня перевели в хорошую вроде бы келью, но я в ней
извелся: соседи попались говорливые, причем народ постоянно менялся.
Как раз к этому времени выяснилось, что монашество мне “не по зубам”,
и батюшки настраивали меня поступать в мединститут. У меня родители
врачи, и я хотел быть врачом. Но где тут готовиться? Ни сна, ни покоя
- одно искушение! Пошел я по старой памяти к братьям, но теперь уже
на их могилки, и пожаловался им, как живым. Возвращаюсь с могилок,
и вдруг один местный житель сам предлагает мне бесплатно отличную
отдельную комнату в его двухкомнатной квартире тут же за стеной монастыря.
Так я и жил в этой комнате безбедно, работая по послушанию в Оптиной
и имея возможность заниматься, пока не уехал в Москву. Оторваться
от Оптиной и уехать от могилок братьев было очень трудно. Ведь какая
скорбь - идешь сразу к ним, а они, как живые, помогают. Трофим, я
заметил, как и при жизни помогает отогнать уныние. Придешь кислый,
а уходишь веселый. Многие приходят сюда даже не для того, чтобы помолиться
о какой-то нужде, а потому, что у могил новомучеников на душе становится
светло. Даже в воздухе будто что-то меняется, а в Оптиной говорят:
“Здесь всегда Пасха”.
“ЛЮТОСТЬ БОЛЕЗНЕЙ”
“Как начнешь заниматься Иисусовой молитвой, так всего и разломит”,-
говорил преподобный Оптинский старец Амвросий. А инок Трофим даже
выделил двойным подчеркиванием ту мысль у святителя Игнатия Брянчанинова,
что умное делание, “не имеющее болезни или труда” в итоге бесплодно:
“но как они трудятся без болезни и теплого усердия сердца, то и пребывают
непричастными чистоты и Святаго Духа, отвергши лютость болезней” (“Слово
о молитве Иисусовой”). Пережил ли сам инок Трофим “лютость болезней”
- это неведомо. А что иеромонах Василий и инок Ферапонт пережили ее,
очевидно для всех. Отец Василий, занимаясь Иисусовой молитвой, пережил
“лютость болезней” еще в иночестве. Здоровье у него было отменное,
а тут начало сдавать все. Он появлялся в храме с запекшимися, как
в лихорадке, губами и запавшими больными глазами. А потом исчез из
виду, болея в полузатворе кельи. Владыка Евлогий, архиепископ Владимирский
и Суздальский, а в ту пору наместник Оптиной пустыни, благословил
иеродиакону Рафаилу носить болящему о. Василию козье молоко и мед.
Но на стук в келью никто не отвечал. “Стучись понастойчивее,- посоветовали
о. Рафаилу,- он всегда в келье”. И о. Василий открыл дверь, приняв
с благодарностью молоко и мед. Но все же попытки навестить болящего
были чаще всего безуспешны. Отец Василий будто отсутствовал, а сосед
через стенку слышал постоянные звуки земных поклонов. Через какую
духовную битву прошел тогда о. Василий - это неведомо. Но он вышел
из затвора просветленный, бодрый и крепкий. Глаза были ясные, но уже
иные. Это был уже другой человек. Инока Ферапонта “лютость болезней”
постигла на его послушании за свечным ящиком. Он уже врос в Иисусову
молитву и не мог без нее. А к свечному ящику - очередь, и десять человек
задают разом двадцать вопросов.
Иконописец Маргарита вспоминает: “Когда о. Ферапонт
стоял за свечным ящиком, я боялась к нему подойти. Он стоял, перебирая
четки, и так глубоко уходил в молитву, что его надо было не раз окликать.
“Отец Ферапонт, - говорю, - дайте мне две просфоры”. Он, не слыша,
подает одну. Я снова: “Отец Ферапонт, мне две надо. У меня дочка есть”.
Он обрадовался: “Дочка?” И так счастливо повторил нараспев: “До-о-очка?”
Он любил детей и рад был всем услужить. Но ведь чувствовалось, как
ему физически больно оторваться от молитвы”. “Хочется молиться, а
нельзя”,- говорил он тогда горестно. А потом заболел и болел где-то
семь месяцев, наконец-то, свободно занимаясь Иисусовой молитвой в
этом дарованном Господом затворе. “Ох, как трудно спасаться! Как же
трудно спастись!” - говорил он навестившим его братьям. После болезни
он уже до самой кончины светился особой фарфоровой белизной и некоей
тайной радостью. “Вы заметили, как изменился после пострига о. Ферапонт?
- сказала монахиня Елизавета. - Какая в нем ясность и духовный покой”.
РУКОДЕЛИЕ
“Ангел в видении указал Антонию Великому на рукоделие как на средство
против рассеяния утомившегося на молитве ума, - писал епископ Варнава
(Беляев).- Святые Отцы для сего избирали занятия, которые можно делать
машинально, механически, например, плетение корзинок, веревок, циновок
(ср. вязание чулок дивеевскими блаженными)”.
Вот рассказ о том, как инок Ферапонт искал для себя такое рукоделие,
составленный буквально по крупицам из разрозненных воспоминаний оптинцев.
Игумен Тихон: “Одна бабушка вязала носки, а о. Ферапонт
спросил ее:
- Трудно вязать?
- Совсем не трудно. Хочешь научу?
- Хочу.
Резчик из Донецка Сергей Каплан: “Инок ферапонт
подарил мне связанные им носки. После его смерти я благоговейно берегу
их и позволяю себе надевать их лишь на праздники в храм”.
Художник Сергей Лосев: “В Оптиной пустыни я стал
заниматься резьбой по дереву и часто уходил работать в келью о. Ферапонта.
Хорошо там было - тихо. Привычки разговаривать у нас не было. Да и
зачем слова? Встретимся иногда глазами, а о. Ферапонт улыбнется своей
кроткой улыбкой, и так хорошо на душе. Мне нравился о. Ферапонт и
нравилась его келья. В нем чувствовалось удивительное внутреннее изящество.
Работать о. Ферапонт любил так - бросит на пол овчинный тулуп и, сидя
на нем, плетет четки, а волосы перетянуты по лбу ремешком, как в старину.
Однажды смотрю, он вяжет носки. Он искал себе подходящее рукоделие
для занятий Иисусовой молитвой. А у дивеевских блаженных “вязать”
- означало “молиться”. Но с рукоделием вот какая опасность - завалят
заказами. Всем нужны четки, теплые носки, и тут легко потерять молитву,
так как все просят, а просящему, заповедано - дай, В общем, он бросил
вязать, но мне и моему другу Сергею Каплану носки подарил. Потом вижу,
о.Ферапонт начал резать по дереву. Иногда что-то спрашивал по работе
у меня или у других резчиков, но больше присматривался. Вскоре он
резал уже отлично. А дальше я о нем ничего не знаю, потому что после
его пострига перестал заходить к нему в келью, Не потому, что между
нами исчезло дружеское тепло, нет. Но я чувствовал сердцем - он пошел
на подвиг. А тут нельзя даже взглядом мешать”. Вот еще воспоминания
художника-резчика из Донецка Сергея Каштана. Работы этого талантливого
мастера уже известны по епархиям. А началось все так. В 1991 году
художник впервые приехал в Оптину, мучаясь вопросом, как прокормить
семью с тремя детьми, если даже нищенскую зарплату месяцами не платят.
“Мы хорошо живем, - доверчиво сказал тогда его маленький сын, - даже
курицу ели в этом году”. У детей начиналось уже малокровие, и Сергей
приехал в Оптину с тяжелым чувством - неужели надо уходить в рекламу
и ради денег кривить душой? Но Господь судил иное.
Рассказывает Сергей Каплан: “Приехав в Оптину, я
в первый день стал рисовать портрет преподобного старца Амвросия Оптинского.
Работа так захватила меня, что через два-три дня портрет в карандаше
уже был готов. “Покажи портрет о. Ферапонту”, - сказал мой друг Сергей
Лосев и повел меня к нему в келью. Уж как мне понравился о. Ферапонт!
Помню, вышли из кельи я говорю Сергею: “Слушай, какой красивый человек!
Нельзя ли его сфотографировать? Это же Тициан - точеные скулы, ярко-голубые
глаза и золото кудрей по плечам”. Главное - в нем угадывалась нежность
души. Человек я по натуре стеснительный и показать кому-то свою работу
для меня пытка. А тут без тени смущения я сразу отдал ему рисунок.
Отец Ферапонт долго и молча смотрел на портрет преподобного Амвросия,
а потом как-то быстро взглянул на меня и сказал: “Тебе надо заниматься
этим”. Причем сказал это с такой внутренней силой, что, вернувшись
от него, я тут же перевел портрет в прорисъ и начал резать икону преподобного
Амвросия Оптинского. Я никогда не резал до этого, но как же хорошо
работалось! Позже меня благословили вложить в мощевик на иконе частицу
мощей преподобного Амвросия, и я передал эту икону в дар храму. Так
нежданно-негаданно начался мой путь резчика. Помню, о. Ферапонт показал
мне свою первую работу - резной параманный крест. Впечатление было
очень сильным, но как передать его? Вот бывают нарядные кресты со
множеством деталей и подробностей. Каждый завиток тут отделан так
изящно, что можно любоваться им как самостоятельной картиной. Частности
заслоняют главное, и на первый план проступает мастерство художника
и его горделивое “Я”: вот я какой мастер. В работе о. Ферапонта была
суровость и лаконичность - глаз сразу схватывал фигуру Спасителя.
И уже в композиции означалось - Спаситель центр вселенной, и все не
главное рядом с Ним. Изображение Спасителя на кресте - это всегда
вероисповедание художника и ответ на вопрос: како веруеши? Ведь бывают
изображения совсем не спасительные - с переизбытком плотского чувственного
начала, что особенно часто встречается у католиков. Тут на кресте
несчастный страдающий человек. Его, конечно, жалко как жертву насилия,
но столько здесь плотской немощи и бессилия, что это именно человек,
а не Бог. Так вот, в Распятии о. Ферапонта меня больше всего поразила
фигура Спасителя - это Бог, добровольно восшедший на крест. Бог и
все. Словами не скажешь, но от креста исходила Божественная сила.
Меня так поразила эта работа о. Ферапонта, что я тут же начал вырезать
нательный крест для нашего батюшки Никиты, сделав его чуть крупнее
обычного. Готовую работу я хотел показать о. Ферапонту, но не нашел
его, и показал другим. И начались толки: да канонично ли это и кто
так делает? Человек я по натуре мнительный, а тут готов был провалиться
сквозь землю от стыда: и чего полез не в свое дело? Все - не буду
больше резать кресты. Так бы оно и вышло, но тут мимо меня шел в храм
инок Трофим и попросил показать ему работу. Взял он этот крест и простоял
с ним всю службу, а сам все глядел и глядел на Спасителя. Он мне ни
слова не сказал, но возвращал работу с такой неохотой, что даже на
меня не взглянул, но смотрел, молясь, на Спасителя. И вдруг я понял,
что должен резать кресты. Когда неожиданно для меня мои работы оказались
нужными храмам и людям, я объяснял для себя это тем, что новомученики
Трофим и Ферапонт как бы благословили меня на этот путь своим сердечным
участием. Я молюсь им всегда и благодарю за себя и за своих детей”.
Завершает рассказ отец эконом Оптиной пустыни игумен Досифей:
“Вот сидел о. Ферапонт в своей келье и резал кресты, как казалось
мне, медленно. А работал, между тем, так добросовестно и качественно,
что сейчас, смотрю - пол-Оптиной носят его параманные кресты. И у
меня, слава Богу, его крест”. Можно было привести еще рассказ, как
о. Ферапонт плел четки, используя самые разные материалы: шерсть,
бусинки, суровые нитки или лен. Однажды он выстелил снопы льна на
снегу, вытрепал, его, а потом из льняной пряжи плел четки. Но такой
рассказ был бы повторением предыдущего. А потому скажем в завершение:
после смерти о. Ферапонта в его келье нашли мешок с четками, которые
он сплел, занимаясь Иисусовой молитвой. И сейчас многие в Оптиной
носят эти намоленные четки новомученика Ферапонта Оптинского.
“Я ТЕБЯ В ПОРОШОК СОТРУ”
Когда инока Ферапонта поставили по послушанию на склад, один человек
сказал: “Ох, и намучаетесь вы с о. Ферапонтом. Он же из прошлого века
сбежал!” Сперва никто ничего не понял, но кое-что прояснилось потом.
Пока монастырь был маленький, со склада выдавали по единому слову:
“Отец эконом благословил”. Но монастырь разросся, и как раз в ту пору
ввели новый порядок. Теперь, чтобы получать что-то со склада, надо
было выписать накладную. Накладные были тогда непривычны, и кто-то
пробовал хитрить, доказывая, что если ему не выдать немедленно, скажем,
гвозди, то вся работа из-за “бюрократии” встанет. Инок Трофим, тоже
работавший по послушанию на складе, поступал в таких случаях просто
- весело бежал в бухгалтерию и, оформив накладную, тут же выдавал
необходимое. Инок Ферапонт сначала выдавал, а потом шел в бухгалтерию
за накладной. Ничего никогда у него со склада не пропало, но в бухгалтерии
происходили “сцены”.
Бухгалтер Лидия вспоминает:“Начнешь ему пенять,
что сначала надо выписать, а потом выдавать, а у самой сердце переворачивается.
Как же переживал о. Ферапонт! Стоит, потупясь, и лишь тихо скажет:
“Но мы же христиане. Как можно не доверять людям?” Он был человеком
не от мира сего и такой чистоты, как хрустальный. Он жил по законам
Евангелия, а это мученичество в наш век”. Разумеется, оформить накладную
задним числом - это непорядок. Но, может, потому и появляются среди
нас такие люди, как о. Ферапонт, чтобы напомнить об ином порядке:
всего век назад в нашем отечестве купцы заключали многомиллионные
сделки без всяких бумаг, но на доверии православных друг к другу.
И страшная угроза: “Я тебя в порошок сотру” - означала вот что. Купец
записывал долг мелом где-то на притолоке. И если случался злостный
обман, то имя должника “стирали в порошок”. То есть просто стирали
запись, уже не требуя возвращения долга и предавая обманщика Божиему
Суду. Когда-то больше всего боялись греха и Божиего Суда.
“ИЗБЕГАТЬ ЖЕНЩИН И ЕПИСКОПОВ”
Любимой книгой инока Ферапонта были “Писания” преподобного Иоанна
Кассиана Римлянина. “Вот настольная книга каждого монаха”,- говорил
он. А преподобный Иоанн Кассиан, в частности, учит, что “монаху надо
всячески избегать женщин и епископов”. “Избегать епископов” - это,
говоря по современному, избегать почестей и сана, ибо именно епископ
рукополагает в сан. А о. Василий с о. Ферапонтом были из рода того
древнего монашества, что знает лишь две дороги из кельи: в храм и
в гроб. Однажды о. Василия назначили благочинным Оптиной пустыни,
но он пробыл на этом послушании два дня (числился два месяца). А потом
заболел и, видно, вымолил у Господа освобождение от почетного послушания.
Когда о. Ферапонта поставили жезлоносцем, он пробыл на этом послушании
всего день. Предлагали ему и иные послушания, являющиеся ступеньками
к диаконскому и священническому сану. Но инок ответил: “Недостоин
войти в алтарь”. Родным для о. Василия и о. Ферапонта был Оптинский
скит с его особо строгим древним уставом. Отец Василий еще в иночестве
подавал прошение с просьбой перевести его в скит, но видно не было
воли Божией на то. А о. Ферапонт, хотя и числился монастырским иноком,
чаще бывал на службах в скиту и здесь нередко читал Псалтирь. Особенно
он любил скитскую полунощницу, начинавшуюся в два часа ночи. Душа
его тяготела к этим уединенным ночным службам, и в час, когда спит
земля, не спят монахи и молят Господа о всех недугующих, скорбящих
и обремененных. Что же касается древнего монашеского правила “избегать
женщин”, то в условиях современных монастырей, окормляющих множество
паломниц, оно, похоже, неисполнимо. И все же порог кельи отца Василия
не переступала ни одна женщина - даже монастырская уборщица: он предпочитал
убираться сам. А с о. Ферапонтом было такое искушение. Однажды его
поставили на вахту у Святых ворот, велев следить, чтобы в монастырь
не входили посетительницы, одетые неподобающе, и выдавать им в таких
случаях рабочие халаты и платки. И тут-то обнаружилось, что о. Ферапонт
не видит женщин и даже не понимает, а кто в чем одет. Комендантом
монастыря был тогда горячий кавказец, и слышали, как он распекал о.
Ферапонта: “Ты что - не видишь? Да ты обязан каждую сперва разглядеть!”
А инок Ферапонт лишь сокрушенно каялся: “Прости, отец, я не достиг
совершенства, чтобы разглядывать женщин. Я виноват! Прости, несовершенен
я”. Комендант потребовал снять инока Ферапонта с этого послушания.
И инок вернулся в свою келью к возлюбленному преподобному Иоанну Кассиану,
повествующему о древнем роде монашества.
КЕЛЕЙНЫЕ ЗАПИСКИ ИНОКА ФЕРАПОНТА
У инока Ферапонта были свои келейные записки. Он выписывал для себя
из святых Отцов то главное, о чем говорил убежденно: “Это надо делом
проходить”. Все стены кельи были в таких выписках, и он часто перечитывал
их, стараясь исполнить заповеданное святыми Отцами. Уцелела лишь малая
часть таких записок, и все же приведем их, чтобы понять, каким был
духовный труд инока.
Келейное правило Оптинских подвижников.
Читается все на славянском языке.
1. Две кафизмы.
2. Две главы из Апостолов.
3. Главу из Евангелия и Помянник.
4. Пятисотницу на вечер после благословения перед сном, в 9 -10 часов.
Ежедневно: “Заступнице Усердная”..., затем 90 псалом и “Богородице,
Дево, радуйся” 24 раза.
Преподобный Паисий Величковский:
Если хочешь победить страсти, то отсеки сласти.
Если удержишь чрево, войдешь в рай.
Когда кто познает душевную и телесную силу изнеможения, то вскоре
получит покой от страстей.
Покой и сластолюбие - бесовские удицы, которыми бесы ловят души
иноков на погибель.
Нечистота сердца - блудная сласть и сердечное греховное разгорячение.
Нечистота тела - падение на деле во грех.
Нечистота ума - скверные помыслы. От разж-жения плоти восстают мысли
и оскверняется ум, от мыслей - сердце, а через это благодать удаляется
и нечистые духи имеют дерзость властвовать над нами, понуждают плоть
на страсти и направляют ум, куда хотят.
Соединяемая с постом молитва (трезвенная) опаляет бесов.
* * *
Довольно нам о себе заботиться только, о своем спасении. К братнему
же недостатку, видя и слыша, относись как глухой, слепой и немой -
не видя, не слыша и не говоря, не показывая себя мудрым; но к себе
будь внимателен, рассудителен и прозорлив.
* * *
Когда хоронили епископа Игнатия Брянчанинова, то пели Ангелы: “Архиерею
Божий, Святителю отче Игнатие”.
“Господь заповедал отречение от естества падшему и слепотствующему
человеычеству, не сознающему своего горестного падения. Для спасения
необходимо отречение от греха, но грех столько усвоился нам, что обратился
в естество, в самую душу нашу. Для отречения от греха сделалось существенно
нужным отречение от падшего естества, отречение от души, отречение
не только от явных злых дел, но и от многоуважаемых и прославляемых
миром добрых дел ветхого человека; существенно нужно заменять свой
образ мыслей разумом Христовым, а деятельность по влечению чувств
и по указанию плотского мудрования заменить тщательным исполнением
заповедей Христовых. “Иже есть от Бога, глаголов Божиих послушает”
(Ин. 8,47) Аминь”. (Свт.Игнатий Брянчанинов).
* * *
Патрологические труды проф. И. В. Попова
Естественный нравственный закон - внутреннее побуждение к лучшей
жизни.
“Поэтому кто хочет достигнуть утраченного совершенства, тот пусть
отсечет все похоти своей плоти, чтобы возвратить свой ум в прежнее
состояние” (авва Исайя).
* * *
“Совершенство состоит в том, чтобы не рабски, не по страху наказания
удаляться от порочной жизни и не по надежде наград делать добро, с
какими-то условиями и договорами, торгуя добродетельной жизнью, но
теряя из виду все, даже что по обетованию соблюдается надежде, одно
только представлять себе страшным - лишиться Божией дружбы, и одно
только признавать драгоценным и вожделенным - соделаться Божиим другом.
Это, по-моему, и есть совершенство в жизни”.
(Свт. Григорий Нисский).
О полезности молчания блаженный Диадох свидетельствует так: “Как
двери в бане, часто отворяемые, скоро выпускают жар, так и душа, если
она желает часто говорить, то хотя бы говорит и доброе, теряет соответственную
теплоту через дверь языка”.
* * *
“Как невозможно - видеть глазу без света, или говорить без языка...
так без Иисуса невозможно спастись, или войти в Небесное Царство”.
* * *
“Господь требует от тебя, чтобы сам на себя был ты гневен, вел брань
с умом своим, не соглашался на порочные помыслы и не услаждался ими.
Но чтобы искоренить грех и живущее в нас зло, то сие может быть совершено
только Божиею силою. Ибо не дано и невозможно человеку искоренить
грех собственною своею силою. Бороться с ним, противиться, наносить
и принимать язвы - в твоих это силах; а искоренить - Божие дело”.
(Преп. Макарий Египетский).
* * *
“Молчание есть тайна жизни будущего века”.
(Преп. Исаак Сирии).
“ЕСЛИ ПОНАДОБИТСЯ ПОМОЩЬ”
Мир по-своему жестко давит на монашество, требуя обмирщения его.
И если посмотреть газетные публикации о монастырях, то сразу обнаружится
их основополагающая мысль: монахи, мол, для общества полезные люди,
поскольку опекают больных в больницах и возят подарки в детдом. Разумеется,
в Оптиной все это делают. И все же оценивать пользу монашества по
делаым благотворительности - это все равно что оценивать микроскоп
по принципу: им, дескать, можно и орехи колоть. Александр Герасименко
вспоминает, как однажды сказал о. Ферапонту, что монашество должно
спасать мир. “Нет, - ответил он. - Монашество - это путь личного спасения”.-
“Стяжи мир в себе, и тысячи вокруг тебя спасутся”,- учил преподобный
Серафим Саровский. Но как же довлеет соблазн спасать тысячи - при
неумении спасти даже себя. И сугубо монашеская жизнь о. Василия и
о. Ферапонта казалась иным непонятной: почему безмолвствуют в уединении,
когда надо кого-то “спасать”?
Из посмертной публикации об о.Василии: “Мы не понимали
его жизни, обвиняли в крайностях и даже дерзали считать эгоистом”.
Из разговора: “Я всегда преклонялся перед о. Василием,
как человеком глубоко интеллигентным. Но угрюмости о. Ферапонта, простите,
терпеть не мог. Ну, хоть бы словечко людям сказал!”
Из другого разговора: “Откуда вы взяли, что о. Ферапонт
был угрюмым? - удивился иеродиакон Нил, живший с ним в одной келье.
- Очень добрый был человек”. - “Да, но в чем это выражалось?” - “В
благорасположении сердца. Можно оказать всему миру гуманитарную помощь,
но в душе остаться жестоким и злым”.
Когда говорят о монашеской благотворительности, то почему-то забывают,
что монаху с его обетом нищеты благотворить, собственно, не с чего.
У о. Василия была единственная выношенная ряса, и он часто штопал
ее. Перед смертью ему сшили новую рясу, но клобук был прежний - штопаный.
Конечно, бывает, что друзья привезут монаху пакет фруктов. И путешествует
потом этот пакет по всему монастырю, ибо брат спешит явить любовь
брату, тот - следующему, пока не съедят эти фрукты чьи-нибудь дети,
обнаружив на дне пакета записку: “Иеромонаху Василию от...” Инок Ферапонт
посылок из дома не получал, а знакомых паломников, одаривающих фруктами,
у него не было. Но однажды кто-то подарил ему баночку сгущенки.
Иеродиакон Илиодор вспоминает: “Подходит ко мне
однажды о. Ферапонт и спрашивает: “Отец Илиодор, это вы возите передачи
в больницу?” И протягивает мне баночку сгущенки, а в глазах такая
любовь, что я был ошеломлен. Тут, думаю, мешками передачи в больницу
возишь, а ему и дать нечего, кроме этой маленькой баночки и такой
чистосердечной любви. Помню, вез я тогда продукты в больницу и думал
- накормить человека, конечно, надо, но больному нужнее всего любовь”.
Это старый спор - о социальной пользе и христианской любви. В архиве
Ф. М. Достоевского хранится письмо скрипача Императорского театра,
порицавшего Христа за то, что не обратил камни в хлебы. Скрипач писал
с возмущением, что надо сперва накормить человечество, а потом толковать
о любви и Христе. В ответном письме Достоевский рисует картину сытости
человечества без Бога и спрашивает, а не превратимся ли мы тогда в
сытых свиней, уже неспособных поднять голову к небу? Он пророчески
предрекает: “хлебы тогда обратятся в камни”. Это пророчество, похоже,
сбывается, и люди все чаще говорят о голоде среди изобилия безблагодатной
“каменной” пищи. “Чадо мое, - говорил преподобный Нектарий Оптинский,
- мы любим той любовью, которая никогда не изменится. Ваша любовь
- однодневка, а наша и сегодня, и завтра, и через тысячу лет все та
же”. После убийства у инока Ферапонта в кармане нашли письмо со словами:
“Если понадобится помощь, буду рад оказать ее”. Кому было адресовано
это письмо - неизвестно. Но годы спустя представляется, что письмо
адресовано всем нам, ибо многие люди получают сегодня помощь по молитвам
новомученика Ферапонта Оптинского. Рассказывает инок Макарий (Павлов):
“После убийства, по благословению старца, мне достался окровавленный
кожаный пояс инока Ферапонта, пронзенный мечом в трех местах (удар
был один, но пояс препоясывал бестелесного инока почти дважды - Ред.)
Однажды в Москве о. Георгий Полозов, настоятель храма в честь иконы
Божией Матери “Знамение” на Речном вокзале, попросил меня дать им
на время пояс новомученика, объяснив, что они попали в трудное положение.
При храме была православная гимназия, но помещения для нее не было.
Старцы благословили им строить здание для гимназии, но денег на это
у храма не было, а главное - не выделяли землю под строительство.
И когда они стали хлопотать о разрешении на строительство, то восстали
такие антиправославные силы, что во всех инстанциях был дан категорический
отказ. Конечно, они много молились и уже в безвыходной ситуации решили
обратиться за помощью к новомученику Ферапонту Оптинскому. Мне рассказывали,
что когда в алтарь внесли пояс новомученика, то сразу почувствовали
исходящую от него благодать." Они стали молиться новомученику
Ферапонту о помощи, и свершилось чудо - храм выстроил прекрасную двухэтажную
гимназию, и до того красивую - прямо старинный замок с башенками”.
Раба Божия Надежда пишет: “Моя племянница Ольга с детства ходила в
церковь, а потом перестала ходить, не причащаясь даже на день своего
Ангела. Но по милости Божией она побывала в Оптиной пустыни и помолилась
здесь на могилках новомучеников. После этого она увидела во сне юношу,
который сказал ей: “Ольга, за тебя молится монах Ферапонт”. Ольга
спросила: “А где он?” Юноша обещал показать его и повел ее по мосту
через огненную реку. Ольга испугалась - искры до ног долетают, а юноша
обернулся, подал ей руку и, проведя через огненную реку, привел в
маленькую белую церковь. Зашла Ольга в церковь, а икон здесь нет,
и людей очень мало. Тут идет им навстречу монах и говорит: “Ольга,
ты к нам пришла, а мы молимся за тебя и за весь мир. Меня зовут монах
Ферапонт”. Ольга спрашивает: “А почему у вас в храме нет икон?” -
“А у нас все святые живые. Они здесь сами с нами молятся”. - “А почему
людей в храме мало?” - “Потому что мы мало их отмолили”.
Рассказывает оптинский иконописец Ирина Лужина: “Когда
я уезжала из Петербурга в Оп тину пустынь, в подземном переходе метро
меня окликнула незнакомая схимонахиня, игуменья Мария с Нового Афона,
как выяснилось позже.
- Куда ты едешь? - спросила она.
- В Оптину пустынь.
Ах, Оптина! - сказала схимонахиня, - как бы я хотела там побывать
и сложить свои косточки в этой святой земле, но нет воли Божией на
то. Ты знаешь, всем трем новомученикам молюсь, всех троих поминаю,
а о. Ферапонт так и сверкает в моем сердце!К сожалению, я почти ничего
не знала о новомученике Ферапонте, да и в Оптиной мало кто знал его.
Но я слышала от людей, что он отзывчив на молитвы и многим помогает
в их повседневных нуждах. Однажды и у меня была такая нужда. В нашей
келье было тогда многолюдно, помолиться негде. И я решила устроить
уголок для молитвы в иконописной мастерской. Иду на послушание и думаю:
Господи, где достать аналой и кому бы заказать изготовить его? Вдруг
меня окликают: “А ты не хочешь взять себе аналой о. Ферапонта?” Вот
радости было! Принесла я аналой в иконописную мастерскую и удивилась
- в углу между подоконником и стеной было совсем небольшое свободное
место, и аналой о. Ферапонта с точностью до миллиметра вошел туда.
Как на заказ был сделан! Позже я узнала, что о. Ферапонт изготовлял
аналои для оптинцев, и будто принял мой заказ”.
|
|
