Нина Павлова КРАСНАЯ ПАСХА

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12

Часть вторая
Перед плохой
КРОВЬ В АЛТАРЕ

Перед Пасхой в алтаре всегда кипит уборка. Иеромонах Филипп, еще инок в ту пору, вспоми­нает, как он чистил в алтаре ножом подсвечник, а нож сорвался, поранив руку. Зажав рану, он выбе­жал из храма. Ведь если в алтаре прольется кровь, надо заново освящать его. Послушник-алтарник Александр Петров вышел следом за о. Филиппом и, забинтовав ему руку, сказал: «Не понимаю, что происходит? За страстную седмицу уже четвертый раз кровь в алтаре. То копие сорвется на проско­мидии, то еще кто как-то поранится. Что такое - кровь в алтаре?»

В Страстную Пятницу произошло нечто необъ­яснимое. В час распятия Христа и выноса Плаща­ницы скорбь Великого поста перерастает уже в ту боль, когда вместе с людьми скорбит и природа. В три часа пополудни, как подмечено многими, пусть ненадолго, но меркнет солнце, скрываясь за тучей, а по земле проносится гулкий вздох ветра, взды­мающий в воздух кричащих птиц. Болезнует душа в этот час. И надо знать чистую душу о. Трофима, любившего Господа столь великой любовью, что в Страстную седмицу он не вкушал даже маковой росинки, чтобы понять - случилось невероятное: старший звонарь, он первым вскинул руки к ко­локолам, задав тон о. Ферапонту, и на выносе Плащаницы они вызвонили пасхальный звон. Инока Трофима вызвали для объяснений к отцу наместнику, но он лишь растерянно каялся, не в силах ничего объяснить. Объяснилось все позже, когда братия подняли на плечи три гроба, и шло погребение под пасхальный звон.

Вот еще случай. На Пасху 1993 года в Оптину из Москвы должны были приехать дети из право­славной гимназии. Но перед самой поездкой автобус сломался. Когда же после Пасхи вызвали автоме­ханика, то оказалось, что автобус абсолютно исправен и заводится с первого поворота ключа.

А еще вспоминается, что под вечер Страстной Субботы над Оптиной стояло странное марево - воздух будто дрожал, контуры предметов двоились, а сердечники хватались за сердце. Странного было много. И позже иные припомнили не менее странную Пасху перед Чернобыльской катастрофой, когда по храмам гудел ветер, опрокидывая порою потиры в алтарях. «С нами Бог говорит не разговорным язы­ком, но показательно», - писал подвижник нашего века схимонах Симон (Кожухов, Ф1928). Сколько же грозных знамений являет наше время, но не внемлет им до поры человек.

Конечно, странного перед Пасхой 1993 года было много, но все это воспринималось как искушения Великого поста. И в нашей православной общине мирян, еще существовавшей тогда при Оптиной, перед праздником, как обычно, пекли. Гостей на Пасху съезжалось так много, что выручал дежур­ный рецепт: начистить ведро картошки и поставить ведро теста на пироги. За общей работой ре­шили читать. А как раз в Страстную Пятницу в монастырь привезли еще пахнущую типограф­ской краской книгу «Жизнеописание Оптинского старца иеросхимонаха Амвросия». Вот радости было! До этого в монастыре имелось лишь две фото­копии этой книги. Их выдавали только для чтения в трапезной, читая вслух ежедневно. И теперь все гадали, откуда начать читать? Решили просто: «Господи, благослови!» - начав читать там, где открылось. И выпало нам слу­шать про смерть, как к шамординской парализо­ванной монахине Параскеве днем, воочию, прихо­дила смерть в образе скелета. Ударила по спине, и онемела спина. Замахнулась еще дважды для смер­тельного удара, но каждый раз некий голос пресе­кал замах: «Оставь ее! Ей нужно жить; она еще не готова. Иди к монахине Глафире, та совершенно готова для перехода в вечность». В тот час и скон­чалась монахиня Глафира, а монахине Параскеве была дарована долгая жизнь для подготовки.

Чтение и стряпня оборвались разом от этих мыслей о ПОДГОТОВКЕ.

- Пойдемте лучше пораньше в монастырь, - сказала вдруг студентка-выпускница химфака Есфирь.

- А разговляться чем будешь - редькой?

- Чем Бог пошлет.

И годы спустя вспоминается, как в Страстную Субботу уходит в монастырь через луг беспечная молодежь, еще не ведая, что завтра нам предсто­ит пережить такую боль, после которой уже не будет смешливой студентки Есфири, а будет ино­киня Фотинья. И общины больше не будет - почти все уйдут в монастырь.

Словно уготовляя нас к пониманию грядущего, Господь дал перед Пасхой каждому свое чтение. Оптинский иконописец Мария Левистам, в ту пору доярка по послушанию, вспоминает, что перед Пас­хой читала о том, что мученичеству за Христа всегда предшествует бескровное духовное мученичество. Это важная мысль для понимания христианского подвига мученичества. Убивают сегодня, к несчастью, многих, и в каких же муках уходит порой из жизни человек. У каждого свой крест, но не на каждом знак святости. Есть крест и разбойника, хулившего Христа.

* * *

Вспоминают, что перед Пасхой инок Трофим читал книгу Сергея Нилуса «Близ грядущий ан­тихрист или царство диавола на земле». Книга потрясла Трофима, и он зачитывал из нее отрывки друзьям. Кто-то при этом спросил его: «А ты не боишься, что тебя убьют?» А иеродиакон Серафим запомнил ответ: «Знаешь, я к смерти готов».

В последнем письме к родным, еще далеким от церкви в ту пору, он умоляет их спешить в храм: «Дорог каждый день. Мир идет в погибель». Воз­можно, эти строки - отзвук прочитанного. Но возможно и иное - царство диавола было рядом и заявляло о себе. Вспоминают, что Великим по­стом в переплетную мастерскую, где работал тогда по послушанию инок Трофим, пришел некто, объя­вивший, что монахов надо убивать и скоро их нач­нут резать.

- Да ты что, брат, говоришь? - сказал ему инок Трофим. - Лучше садись и супу поешь. Я суп­чик сварил.

- Не хочу. У вас суп постный. Идем лучше к нам - мы рыбой угостим.

- Кто ж Великим постом рыбу-то ест?!

- Ты наш, наш! - сказал гость, схватив на прощанье инока за руку.

Гость ушел, а инок Трофим продолжил работу. Он осваивал тогда тиснение и для пробы оттиснул на титульном листе помянника трех Ангелов - один повыше, а двое по бокам пониже. Три Ангела трубят в трубы, созывая человечество на Страшный Суд.

О ПСИХИЧЕСКИХ АТАКАХ - ПРОШЛЫХ И НЫНЕШНИХ

Убийство обычно готовят втайне, но культ­просветработник Николай Аверин, убивший трех оптинских братьев, спешил перед убийством раз­рекламировать себя. Колхозные механизаторы вспо­минают, как он пришел перед Пасхой в мастерскую заточить меч на станке, выставив при этом выпивку.

- Николай, на кого зуб точишь - на будущую тещу? - пошутил кто-то.

- Нет, монахов подрезать хочу, - ответил он.

А летчики аэродрома сельхозавиации, где пе­ред убийством работал Аверин, вспоминают, как он демонстрировал им этот странный меч, заявляя: «Я еще прославлюсь на весь мир!» Был он при этом трезв. И водку, замечали, не пил, но приторговывал ею, имея всегда запас в своей личной машине.

Незадолго до убийства у Аверина появились, похоже, немалые деньги, ибо поил он тогда многих и о своих планах вещал открыто. Это запомнилось. Вот и недавно через центр Козельска шел местный житель, нетрезвый уже настолько, что прохожие сторонились его. А он кричал, как на митинге, требуя у всех водки: «Вот Колька Аверин был чело-эк! Обещал подрезать монахов и подрезал! И на водку людям давал! А вы, козлы...»

Разговоры о готовящейся резне слышали мно­гие. За две недели до Пасхи в Оптину приехал человек, рассказавший, что вызвал его к себе пред­седатель колхоза и велел сбрить бороду и снять крест. Он отказался: «Я православный».- «Тогда хоть бороду сбрей,- сказал председатель,- тут намечено ваших резать, а я хочу тебя сохранить. В общем, скройся из деревни на время». Вот и скрывался человек две недели на лесном кордоне.

Одновременно в монастырь шли анонимные письма с угрозами. Игумен М. получил, например, две анонимки с фотографией гроба и обещанием убить его «золотым шомполом в темя». А незадолго до Пасхи некий человек прокричал в храме: «Я тоже могу быть монахом, если трех монахов убить!»

Действовал явно не один человек, но некое сообщество вело на монастырь шумовую атаку, при­чем с позиций демонстрации силы. Зачем? С какой целью - запугать православных? Необъяснимо. Впрочем, одно объяснение приходит на ум. Историк Карэм Раш, работавший тогда в архивах над материалами о Великой Отечественной войне, рассказал об одной военной операции тех лет. Немцы стояли уже под Москвой, когда наша раз­ведка обнаружила, что знаменитые психические атаки СС, наводившие ужас, - это по сути сеансы черной магии. А против колдунов одно средство - святой крест. И тогда на фронт срочно вызвали сибирские дивизии из православных. Сатанистам противостали воины с нательными крестами и с зашитыми в ладанках молитвами: «Да воскреснет Бог...» и «Живый в помощи». Перед боем доста­вали иконы и шли в атаку на «психов» под ко­манду: «С Богом!» Вот тогда и потеряло силу оккультное оружие Третьего рейха, а «психи» были низложены и осмеяны русским воинством.

Возможно, в одной из этих дивизий воевал отец инока Ферапонта сибиряк Леонид Пушкарев, не­надолго переживший сына. Перед смертью он при­слал в монастырь письмо, где каждая строчка кри­чит от боли: да как же поднялась рука на его не­винного, единственного сына, если он защищал в войну нашу землю от этих «дьяволов»? В книге Сергея Нилуса «Близ грядущий анти­христ или царство диалова на земле», прочитанной иноком Трофимом перед смертью, приведено про­рочество преподобного Ефрема Сирина: в годы пришествия антихриста, когда будет «страх внутри, извне трепет», «СВЯТЫЕ У КРЕПЯТСЯ, ПОТОМУ ЧТО ОТРИНУЛИ ВСЯКОЕ ПОПЕЧЕНИЕ О ЖИЗНИ СЕЙ». Именно так живут перед Пасхой трое будущих новомучеников - воистину отри­нув попечение о жизни сей и напрягая все силы в духовном подвиге. И хотя в печати появлялись намеки, будто трое оптинских братьев как бы пред­видели свою смерть или были предизвещены о ней, сведений об этом в Оптиной нет. Да и возмож­но ли наспех приготовить душу к вечности, узнав о смерти, допустим, накануне? И все же трое оп­тинских братьев оказались готовыми к смерти, ибо задолго до этого начали заниматься тем высоким духовным деланием, что именуется в монашестве памятью смертной.

«УНЫВАТЬ УЖЕ НЕКОГДА!»

Преподобный Исаак Сирии различает два рода памяти смертной: одно состояние - это телесный помысел с удручающей мыслью о кончине. А «вто­рое состояние - духовное видение и духовная благодать. Это видение облечено в светлые мысли».

Об иноке Трофиме вспоминают, что говорил он о смерти часто, но всегда светло.

Иконописец Тамара Мушкетова записала в дневнике такой случай: за год до Пасхи 1993 года они с сестрами пошли к озеру, чтобы набрать сос­новых почек для чая, и повстречали инока Трофима. Инок быстро набрал им полный пакет почек и ска­зал, заглядевшись на озеро: «Красота какая - не наглядишься. А жить осталось год. Ну, от силы два». Тамара удивилась: «Простите, о. Трофим, но я смотрю на жизнь более оптимистично». Инок промолчал.

Что же касается оптимизма, то все утвержда­ют: радость бурлила в добром иноке через край. Москвич Александр, купивший дом возле Оптиной, рассказывал: «Мы с женой не знали лично о. Тро­фима, но от него исходило такое излучение радости, что, попадая в Оптину, мы искали глазами в храме «нашего» монаха. Издали кланялись ему, а он вспы­хивал такой ответной радостью, что таяло сердце».

Радость радостью, но разговоры о смерти не прекращались. Летом 1992 года о. Трофим сказал приунывшей паломнице: «Лена, чего киснешь? Жить осталось так мало, может быть, год. Унывать уже некогда. Радуйся! Вот»,- и он подарил ей букет полевых цветов.

Летом того же года он помогал на сенокосе местному жителю Николаю Жигаеву, сказав в ми­нуту короткого отдыха:

- Знаешь, чую, умру я скоро.

- Ну, выдумал... - удивился Николай. - Ты мужик сто пудов - проживешь сто годов! И с чего ты взял, что умрешь?

- Сам не знаю. Сердцем чую. Но полгода еще проживу.

Перед Рождественским постом того же года инок Трофим сказал знакомым: «До Рождества доживу, а до Пасхи не уверен». А за неделю до смерти он отдал знакомому хранившиеся у него документы паломника Николая Р., сказав: «Отдашь Николаю, когда вернется в монастырь». Николай вернулся в Оптину после убийства.

И все же инок Трофим готовился жить и гово­рил радостно: «Надо веем-веем подарить подарки на Пасху». Чтобы успеть купить подарки, он занял деньги у иеромонаха В., поскольку перевод из дома задерживался. И после смерти в келье инока нашли стопку нарядных платков, предназначенных для подарков. Он готовился праздновать Пасху.

Что означает эта постоянная готовность к смер­ти при одновременной готовности жить? Москвич Геннадий Богатырев вспоминает, как он рассказал иеромонаху Василию о пророчествах, указывающих на близкий конец света. А о. Василий сказал: «Про­рок пророчит, а Господь как хочет». Все в руках Божиих, и лишь Господь волен прервать нашу жизнь или продлить ее.

И все же трем оптинским братьям была прису­ща убежденность, что рано или поздно, а придется пострадать за Христа. Возможно, это связано с тем, что им дано было обрести веру еще в те годы гонений, когда неизбежен был вопрос: а пойдешь ли за Христом, если за это убьют? Вот почему обратим особое внимание на те обстоятельства, при которых трое будущих новомучеников впервые вошли в храм. Тут истоки их духовной родослов­ной, и об этом следующий рассказ.

«СВЯТЫЕ ЗОРКО СЛЕДЯТ ЗА СВОИМ ПОТОМСТВОМ»

Один знакомый писатель, обратившийся к Богу уже на склоне лет, сказал как-то в Оптиной: «Если бы я начал сейчас писать рассказ о глубоко несча­стном человеке, я бы начал его со слов: «За него с детства никто не молился». За трех Оптинских ново-мучеников, выросших в неверующих семьях, тоже с детства никто не молился. И все же духовная родословная нынешнего поколения намного сложнее, чем это кажется на первый взгляд, и приведем здесь одну историю. Недавно за помощью в архивных розысках к нам обратилась преподавательница английского языка москвичка Лидия, рассказав о себе следую­щее. В раннем детстве она лишилась родителей и воспитывалась у тетки. Все детство ей снился один и тот же сон - стоило ей смежить глаза, как над ней склонялся священник и благословлял ее на ночь иерейским крестом. «Тетя,- сказала она раз с возму­щением, - почему меня, пионерку, крестит ночью какой-то поп?» Тетя посулила ее высечь крапивой, если будет болтать о глупых снах. Она прожила всю жизнь атеисткой, обнаружив ближе к пенсии, что «поп» снится ей все реже и реже, но это сны хорошие. Когда в семье случалась беда, «поп» являл­ся ей во сне, утешая, а от беды после этого не остава­лось и следа. А потом «поп» перестал ей сниться, но она уже так привязалась к нему, что стала тосковать и молить: «Приснись!» И тогда он приснился ей стоящим в храме в великой скорби и с такой силой зовущим ее в храм, что, едва дождавшись рассвета, она побежала в ближайшую церковь.

Вошла и удивилась - все было таким родным и знакомым, что она стала тихонько подпевать церковным распевам. Возвращаясь из храма, она достала из почтового ящика письмо, в котором изве­щалось, что ее отец священник Гавриил, расстре­лянный по статье 58, посмертно реабилитирован. Таких историй сегодня много, но не сразу от­крывается, как и по чьим молитвам вошла в храм нынешняя Россия, а с нею трое оптинских братьев, принявших мученичество за Христа.

Отец Василий начал ходить в церковь со второй половины 1984 года. А об иноке Ферапонте известно, что в 1987 году он уехал из Красноярского края в Ростов, ибо в его родных местах на многие сотни километров вокруг не было ни единого храма: «Мама, - говорил он дома, - где нет храма, там нет жизни». Но семья была тогда еще неверующей, и мысль о переезде куда-то ради храма казалась несерьезной. В том же 1987 году будущий инок Трофим уехал из дома в Алтайский край, и вскоре его уже видели в храме г. Бийска в стихаре чтеца.

К сожалению, нам неизвестно, как все трое пришли к вере. Но общеизвестно, что в 80-е годы Церковь была еще гонима, причем главный удар был обращен на молодежь. Расчет был простой - в храм тогда ходили одни старушки, и предполага­лось, что православие вымрет естественной смертью, если отсечь от Церкви молодежь. И чтобы убе­диться в прицельном характере гонений, достаточно было попытаться попасть в храм на Пасху, а уж тем более в московский Богоявленский собор, куда еще студентом ходил о. Василий. Оцепление в не­сколько рядов - милиция, дружинники и люди в штатском из органов. Но если бабушек на служ­бу все же пускали, то стоило появиться студенту, как начиналось некое коллективное беснование. Пожилые дружинники с незавершенным начальным образованием дружно срамили студента за «тем­ноту». Комсомольцы с криком: «Бога нет!» - фото­графировали, а люди в штатском составляли досье. Студента из института потом, как правило, исклю­чали, и автор этих строк свидетельствует - как раз в те годы был исключен из МФТИ однокурсник моего сына, и исключен лишь за то, что ходил в храм. Однажды спортивное начальство Игоря выз­вали в органы и показали досье на капитана сбор­ной МГУ Рослякова. Игоря после этого с капита­нов сняли. И все же до поры ему везло - страной тогда руководили безбожники, поклонявшиеся идолу по имени «спорт». И знаменитым спорт­сменам прощалось то, чего не прощали простым смертным. А Игорь был знаменит.

Газеты печатали его фотографии, называя игроком номер один. Вспоминается, что стало неловко при виде фотографии в «Известиях» - обнажен­ный торс спортсмена без нательного креста на груди. «Да нет, Игорь с крестом, - возразили члены ко­манды. - Просто на соревнованиях он его прятал под шапочку». Приходилось прятаться, скрывая веру. И в Покаянном каноне послушника Игоря, напи­санном сразу после ухода из мира, есть горькие строки об этом вынужденном внешнем отречении: «Оставив свет истины, незаметно стою во тьме, яко Петр, страха ради, творю огнь мудрования своего...» И дальше: «Греюся огнем страстей своих, во дво-рех чуждих обретаюся, окаянный». Отречение апо­стола Петра, скрывающего свою веру у костра во дворе претории - это почти сквозной образ мно­гих стихир, а иначе - образ жизни тех лет.

Вот факты того времени. Московский поэт Александр Зорин собирает среди православных, а в том числе и среди друзей о. Василия по храму, деньги на адвоката: в тюрьме Володя. Его посадили лишь за то, что он со своими крестными детьми совершил паломничество по святым местам, а это уже «религиозная пропаганда среди детей». Зна­комых Володи по очереди вызывают в КГБ, и среди них идет спор на тему Петрова отречения: скрыть свою веру, если вызовут? Или ответить как Танечка Зорина, жена поэта: «Делайте со мной, что хотите, но своих детей я воспитывала и буду воспитывать в православной вере». Ответ достой­ный, но дорогостоящий - у Саши тут же рассы­пали набор уже готовой к печати книги. И он потом долго работал на стройке разнорабочим - рыл канавы и писал только в стол: "Готовлюсь к худшим временам. Боюсь, что истину предам, Как Петр, что поневоле струшу. Готовлюсь. Укрепляю душу".

За веру в Бога могли лишить и куска хлеба и свободы. Но православие уже стало для Игоря смыс­лом жизни, и он не давал себе послабления Вели­ким постом даже со скидкой на чемпионат Европы. Вспоминают, что на чемпионатах спортсменов кор­мили в основном изобильной мясной пищей, а Игорь довольствовался в пост хлебом с чаем, радуясь, если в меню есть гречневая каша. Вот запись из его дневника: «14 - 19 апреля 1988 г. Тбилиси. Пять игр. Пост. Поз­нал опытно слова Давида: колени мои изнемогли от поста, а тело мое лишилось тука. Господи, спаси и сохрани!»

Рассказывает мастер спорта Андрей Янков: «На зарубежных играх команду осаждали поклон­ницы, и после игр мы шли в бар потанцевать с девушками или смотрели телевизор. А Игорь сидел один в своем номере, читал или слушал по кассетнику православную музыку.

Кажется, в Венгрии мы жили в одном номере. «Игорь, - говорю, - а как бы почитать этих «вра­гов народа»?» Он тут же достал из-под подуш­ки и дал мне уж не помню какую книгу. «А как бы, - говорю, - провезти это домой и дать почи­тать нашим?» - «А вот так», - отвечает. Снял с книги обложку, сжег ее в ванной, а текст вложил в корочки книги типа «Учебник тренера». В об­щем, по-всякому прятали и провозили. Игорь себе тогда Библию за границей купил и тайно про­вез - это ведь запрещалось».

А мать о. Василия вспоминает, как сын привез ей из Чехословакии четыре фужера в подарок. «Да ведь шесть положено»,- сказала она сыну, - «Денег не хватило»,- ответил он, доставая из дорожной сумки писанную на ткани икону Пресвятой Троицы. Ткань при досмотре на таможне сквозь сумку не прощупывалась, а от киота, как ни жаль, пришлось отказаться.

В зарубежных поездках команду сопровожда­ли люди из органов, и досье на православного спортсмена росло. Когда в 1986 году должен был состояться чемпионат по ватерполо в Канаде, то к общему изумлению игрока номер один не включили в сборную страны по причине: «невыездной». Мать вспоминает, что сын тогда две недели пролежал в своей комнате, отвернувшись лицом к стене. Это был момент выбора - православие или карьера и громкое имя не только в спорте, но и в журна­листике. А журналист он был одаренный, и как раз в ту пору его пригласили на работу в «Литератур­ную газету» и в «Комсомольскую правду». От этих лестных, как считалось тогда, предложений он от­казался наотрез, сказав другу: «Я знаю, как там пишут, и не хочу лгать». Отныне он писал только в стол, довольствуясь весьма скромным заработком за участие в периферийных турнирах. Словом, в выборе - крест или хлеб, он выбрал крест.

Годы гонений породили не только исповедни­ков, но и околоцерковных диссидентов, столь ув­леченных борьбой с КГБ, что поиск «гэбэшников» теперь уже в Церкви стал для них, похоже, смыслом всей жизни. Скучно им с Богом - без митин­гов скучно. Покойный митрополит Санкт-Петер­бургский и Ладожский Иоанн (Снычев) еще в годы гонений предупреждал о великой опасности, когда борьба со злом вовлекает человека в поток зла.

Господь хранил о. Василия от этой опасности, и само его обращение к Богу произошло в семье с той высокой православной культурой, что склады­вается не только из личного духовного опыта, но из потомственного опыта поколений, послуживших нашей Церкви в монашеском и священническом чине. Вспоминают, что еще в миру Игорь говорил: «Я люблю, чтобы мною руководили». И Господь дал ему такого руководителя - старшего препо­давателя факультета журналистики МГУ Тамару Владимировну Черменскую. Они подружились, и вскоре далекий еще от Бога студент-второкурсник стал своим человеком в этой православной семье.

Рассказывает Тамара Владимировна: «Игорь был из простой рабочей семьи и, помню, любил советоваться: «Что интересного почитать?» Студенты в те годы увлекались дзенбуддизмом, и с Запада шел поток философской литературы, замешанной на оккультизме. Я постаралась, что­бы этот яд не коснулся души Игоря, благо, что при его потребности советоваться сделать это было легко. В нем была чуткость ко всему - до озноба. Как-то Игорь обратился ко мне за советом, какой семинар ему избрать. После долгих раз­мышлений мы остановились на семинаре по До­стоевскому. Помню, я очень переживала, когда он выбрал для реферата и сообщения на семи­наре довольно сложную тему по Розанову. Се­минар был элитарным по уровню преподавания и по составу, и выступать ему предстояло перед людьми того круга, где языки, например, зна­комы с детства. Так вот, реферат был блестя­щий! Игорь был необычайно одарен и усваивал за год то, на что у других уходило десять лет.

А еще почему-то запомнилось, как в пору на­шего увлечения Достоевским нам подарили биле­ты на премьеру «Кроткой», и мы отправились в Малый театр. Обычно Игорь ходил в спортив­ном, а тут я увидела элегантного молодого чело­века с цветами в светлом английском костюме-тройке. Кстати, цветы он любил так по-детски, что не мог пройти мимо, не купив. И вот сидим мы в ложе перед началом спектакля и я замечаю, что большинство зрителей повернулось и смот­рит в нашу сторону. Я верчу головой, недоумевая, да что же они тут разглядывают? Взглянула на Игоря и поняла - взоры были прикованы к нему. Все в его облике дышало таким благородством, что с той поры и поныне мне все кажется, будто спустилась с неба звезда, чтобы так недолго по­быть на земле...»

По словам Тамары Владимировны, Игоря в свою веру она не обращала - в их семье это не приня­то. Здесь просто любили его, как родного. И Игорь навсегда полюбил этот дом, где мерцала лампадка пред образами, а стены были сплошь в карти­нах - дедушка-священник был художником, и в поездках по Руси всю жизнь рисовал эти дивные храмы, обращенные позже в руины. Но на карти­нах священника храмы еще жили, источая нездеш­ний покой, и студента Игоря тянуло к ним. Вера пришла потом, а сперва он полюбил этот дом с иконами и спешил сюда после занятий.

Студента сначала кормили обедом. А когда он уединялся в своей комнате с книгами, перед ним ставили тарелку с горой бутербродов. «Куда столько?» - удивлялась Катя, дочка Тамары Владимировны. «Он спортсмен. Ему надо»,- объясняли ей.

Кате было тогда четырнадцать лет. Новый ма­мин студент писал стихи, а она критиковала их: «Пло­хо!» - «Разве?» - удивлялся Игорь. А подумав, соглашался: «Слушай, а ведь правда плохо». Зато в музыке вкусы у них были общие. Вспоминают, как однажды они с Катей четырнадцать раз подряд про­слушали новую запись и долго сидели в сумерках, слушая, как на далеком Афоне монашеский хор поет: «Кирие, елейсон!»

Первой перемены в сыне заметила мать. У него вдруг резко изменился вкус. Он давно уже ревно­стно собирал домашнюю библиотеку и выстаивал долгие очереди за подпиской на классиков, радуясь, что купил полное собрание сочинений Льва Толстого. А тут, к возмущению матери, он вдруг вынес все его книги из дома, сказав: «Мама, да он же еретик!» А на опустевшее место в книжном шкафу вскоре встало собрание сочинений святителя Игнатия Брян-чанинова, правда, в ксерокопиях.

И все-таки в семье Тамары Владимировны никто не смог ответить на вопрос, как и когда Игорь стал верующим. А чтобы понять, почему так непрост вопрос о вере, приведем один разговор с о. Васи­лием уже в Оптиной пустыни. Одна прихожанка пожаловалась ему, что не успевает вычитать ут­реннее правило, потому что надо накормить и от­править сына в школу, а там уже и самой бежать на работу. Он молча выслушал ее и вдруг сказал волнуясь: «А достойны ли мы произнести само имя Господа?» Ответ был ясен - недостойны. И сколько же мы грешим в разговорах, поминая имя Божие всуе! Так вот, в семье Тамары Владимировны не говорили о православии, но дышали им. Духовником семьи был в свое время ссыль ный святитель Лука (Войно-Ясенецкий), и жизнь дала им такие примеры мученичества за Христа,
рядом с которыми обмирает душа, спрашивая себя: а в вере ли мы? Вот дивный ромысл Божий - с самого начала Господь ввел будущего новомученика Василия Оптинского в ту среду, где знали о мученичестве из опыта, а не из книг.

Время, когда о. Василий начал ходить в храм, совпало с массовым выходом «лагерной» литера­туры, повествующей об ужасах той преисподней, где людей убивали физически и духовно. В доме Тамары Владимировны Игорь познакомился с ины­ми лагерниками - узниками за Христа, подру­жившись, в частности, с протоиереем Василием Евдокимовым (1993). Когда протоиерея Василия спросили: «Батюшка, а страшно было в лагерях?». Он ответил: «Конечно, страх был, когда пробира­лись тайком на ночную литургию в лагере: вдруг поймают и набавят срок? А начнется литургия - и Небо отверсто! Господи, думаешь, пусть срок на­бавят, но лишь бы подольше не наступал рассвет. Иногда мне даже казалось, что мы, узники Христо­вы, были свободнее тех, кто на воле. Как объяс­нить? Дух был свободным, и дух пылал. Вот был у нас монах-простец и все, бывало, говаривал: «Посмотрите, кто на Голгофе? Христос, Божия Матерь. И римские воины - они делают свое дело, а мы свое».

Известно, что старый священник подолгу беседовал со студентом Игорем. О чем? Теперь уже не спросишь. Но сохранились записанные на магнитофон рассказы о. Василия Евдокимова о преподобном Оптинском старце Нектарии, к которому он ездил в ссылку, о влыдыке-исповеднике Афанасии (Сахарове), о священномученике Сергие Мечеве и иных светильниках нашей Церкви. И что­бы хоть отчасти передать дух бесед старого свя­щенника, приведем один из его рассказов.

Рассказ о. Василия Евдокимова: «В Москве до революции близ Казанского вокзала был храм трех святителей - Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого. После рево­люции храм стали разрушать. А работал тогда в ресторане Казанского вокзала православный официант. Голод был страшный, а официанту в ресторане полагался обед. И вот он отдавал свой обед голодающим, а сам уходил в поруганный храм. Поднимет с пола крестик или икону, по которой ходят ногами, благоговейно оботрет и вздохнет: «Православные созидают, а они разрушают». И забрали официанта известно куда. О судьбе этого официанта я узнал таким образом. В Москве тогда гремел своими лекция­ми профессор Браудо. Молодежь им восторга­лась - зал всегда битком. Ну и я пошел послу­шать. А профессор Браудо, оказалось, читал лек­цию о том, что вера в Бога - это особый вид шизофрении и религиозного помешательства. Говорил он так зажигательно, что молодежь ап­лодировала. Успех был полный. И тут величе­ственным жестом профессор повелел служите­лям привести для демонстрации больного, и в зал вошел наш официант.

Был он бледен от заточения, но столько по­коя и одухотворенности было в его лице, что аудитория сразу притихла. «Вам, наверное, скуч­но в психиатрической лечебнице?» - стал ему задавать вопросы профессор. «Нет, - ответил официант, - у меня есть Библия, а жизни не хватит, чтобы познать эту дивную Книгу». Профессор стал задавать ему вопросы по Биб­лии, надеясь показать аудитории «темного фа­натика», не замечающего противоречий в Биб­лии. Но официант давал такие блестящие и мудрые ответы, цитируя Библию наизусть, что молодежь была уже полностью на его стороне. А профессор в раздражении воскликнул: «Да как вы могли запомнить наизусть эту толстую кни­гу-в ней же, наверное, страниц шестьсот?» Словом, профессор «провалился», и молодежь восторгалась уже официантом. Профессор при­казал спешно увести его, спросив напоследок: «Неужели вам все это не надоело и вы по-пре­жнему ни на что не жалуетесь?» - «Нет, - ответил официант, - с Богом везде хорошо». И с такой благородной учтивостью поклонился аудитории напоследок, что когда его выводили, многие пошли за ним. Профессор возмущенно что-то кричал, пробуя продолжить лекцию, но моло­дежь уже дружно покидала зал».

Сразу после воцерковления Игорь стал ездить в Псково-Печерский монастырь на совет к архи­мандриту Иоанну (Крестьянкину), ответившему на вопрос о своих лагерных годах почти теми же словами, что и протоиерей Василий Евдокимов. «Почему-то не помню ничего плохого. Только по­мню - Небо отверсто, и Ангелы поют в небесах». Где Голгофа - там Христос. И Игорю дано было впитать в себя ту огненную веру исповедников и новомучеников Российских, от которой до монаше­ства был уже краткий путь. Перед уходом в монастырь он в последний раз приехал в дом Тамары Владимировны, чтобы по­прощаться уже навсегда. И если побывать в этом доме и сесть на излюбленное место Игоря в углу дивана, то откроется, что отсюда во всю ширь окна видны купола Богоявленского собора, а сами хо­зяева дома - из рода Богоявленских, давших миру священномученика Владимира (Богоявленского), митрополита Киевского и Галицкого, убиенного за Христа в 1918 году. Предстательство святых за нас обычно свершается втайне, но в Страстную Субботу 1993 года вдруг стала явной эта незримая связь. И здесь опять вернемся к событиям перед Пасхой.

В дневнике преподобного Оптинского старца-исповедника Никона есть поразительная запись об участии святых в нашей жизни. Он был еще по­слушником, когда преподобный Оптинский старец Варсонофий прикровенно открыл ему, что он по­ступил в монастырь по молитвам святого мученика Трифона, сказав: «Почему за вас ходатайствовал мученик Трифон, нам не дано знать. Быть может, вы его отдаленный потомок, а святые зорко следят за своим потомством». Тайна единения Церкви земной и Небесной сокрыта от нас в нынешнем веке и все же ощутима порой. В Страстную Субботу 1993 года киевляне привезли в Оптину пустынь частицы облачения священномученика Владимира Киевского и за не­сколько часов до убийства раздали их оптинской братии.

Иноку Ферапонту вручили эту святыню на литургии в скиту, а иеромонаху Василию на ли­тургии в Свято-Введенском соборе, и как раз в тот момент, когда пели тропарь: «Благообразный Иосиф, с древа снем пречистое тело Твое...» Этот тропарь пел перед расстрелом священномученик Владимир Киевский, и его келейник Филипп рас­сказывал: «Митрополит был спокоен - словно шел на служение литургии. По дороге, в ограде Лавры, митрополит шел, осеняя себя крестным знамением, и в предвидении смерти благоговейно напевал: «Благообразный Иосиф, с древа снем пречистое тело Твое...» Так уже в распеве Страстной Субботы явила себя связь новомученичества наших дней с новомучениками прежних лет. Двенадцатилетняя киевлянка Наташа Попова вручила иноку Трофиму частицу облачения священномученика Владимира Киевского уже перед Крестным ходом на Пасху. Девочка была очень привязана к иноку Трофиму, и потому расскажем немного о ней. В шесть лет Наташа попала под чернобыльское облучение и тяжело заболела. По­том ее крестили, но хорошо она себя чувствовала только в Оптиной пустыни.

Из воспоминаний Наташи Поповой: «С 10 до 12 лет я жила в Оптиной пустыни, и без родите­лей было сначала одиноко. Ведь когда болеешь, хочется ласки. И тут Господь мне послал моего большого друга инока Трофима. Мой духовный отец не благословил меня пересказывать наши с ним разговоры. Но один разговор могу передать. «Отец Трофим, - говорю, - опять я провини­лась и давно не писала домой». А он вздыхает: «Да и я давно домой не писал». А потом говорит, потупясь: «Вот мы оставили родных и приехали сюда работать Божией Матери. Неужели Ца­рица Небесная оставит их?» Инок Трофим был очень веселый и часто под­кармливал меня фруктами. Теперь я понимаю, что он не ел фрукты на братской трапезе, а прино­сил их мне. Но тогда это было для меня, как фокус, - бывало, смотрит на меня, улыбаясь, а из рукава рясы вдруг возникает апельсин. Это было так весело! Когда уже перед самым Крестным ходом я отдала иноку Трофиму частицу мантии священ-номученика Владимира Киевского, он благоговей­но приложился к ней и произнес: «Как жаль, что я не знаю ничего о его жизни». - «Отец Трофим, - сказала я,- у нас в Киеве сейчас выходит книга о священномученике Владимире. Я обязательно привезу ее вам, и вы все прочтете». - «Если до­живу», - ответил он так серьезно, что у меня оборвалось сердце. Я даже рассердилась: «Ну, как вы можете так говорить? Вы обязательно до­живете! Слышите, обязательно!» И тогда он сказал уже как бы в шутку: «Ну, если доживу-у». Приложился еще раз к частице мантии священ-номученика и ушел с ней благовестить свою по­следнюю Пасху».

Вот тайна инока Трофима - он часто говорил о своей скорой смерти, и никто не понимал - почему, пока из Бийска не пришло письмо от раба Божия Иоанна. В письме рассказывалось о жизни инока до монастыря и о том, как он доби­вался открытия храма в деревне Шубенка Алтай­ского края. Он собрал тогда множество подписей верующих, бился во всех инстанциях, но везде был получен отказ. Это не случайность. В те годы (1988 - 1989) весь мир обошли фотографии голо­дающих ивановских ткачих, лежащих уже в смерт­ном измождении на ступеньках храма. Власти не отдавали храм верующим - и это в многоты­сячном городе без церквей. И тогда несколько ива­новских подвижниц дали обет принять крестную смерть за Христа, не вкушая пищи, чтобы уже своими телами вымостить народу дорогу в храм.

Из письма раба Божия Иоанна: «Вечером родительской субботы Святой Троицы мы шли с Алексеем (о. Трофимом) на всенощную в храм. Вдруг он припал на колени и воскликнул: «Смотри, брат!» И мы увидели на траве икону Святой Троицы необыкновенной красоты: три юноши в белых одеждах, пришедшие к Аврааму. Алексей сказал тогда о своей мученической смерти: «Не­ужели, брат ты мой, это смерть моя?» Я отве­тил: <<Ты молод, Алексей, и должен много полезного совершить. Не надо думать о смерти». А он сказал: «Ты много читал о святых явлениях людям, которым суждено было пострадать во имя Господа нашего. Видно, и мне придется». Здесь нас увидел о. Петр и позвал: «Что это вы там?» Мы подошли к отцу Петру под благословение. В это время светило солнце и при солнце пошел редкий и теплый дождь. На нашу просьбу освятить икону о. Петр сказал, что икону освятил Сам Господь.

Только после мученической кончины инока Трофима мы поняли, что это было предзнамено­ванием Божиим».

Рассказывает брат о. Трофима Геннадий: «Когда мы с другим нашим братом Саней приехали в Оптину навестить Трофима, то сразу спросили, а с чего это он в монахи пошел? Трофим расска­зал, что перед уходом в монастырь ему было зна­мение - от одной иконы исходил ослепительный свет, и он услышал голос, дважды или трижды сказавший ему что-то. К сожалению, мы с Саней не верили тогда в чудеса, а потому не постара­лись запомнить рассказ. Да и что мы понимали в ту пору, если лишь уговаривали брата ехать до-мой? «Как же я уеду отсюда, - сказал Трофим, - если войду в храм, а каждая икона со мной разго­варивает».

Знамение от иконы пришлось на Троицу 1990 года, и Трофим сразу же купил билет до Оптиной пустыни, решив уйти в монастырь. Что у него украли тогда: паспорт, деньги, билеты - эти подробности уже забылись. Но рассказывают, что Трофим отчаянно бился полтора месяца, силясь уехать в монастырь, а враг воздвигал препятствие за препятствием. И тогда со свойственной ему реши­мостью он сказал: «Хоть по шпалам, а уйду в мона­стырь». При его характере он дошел бы до Оптиной по шпалам. Но Господь, испытав его решимость, подал помощь - один батюшка замыслил палом­ничество в Оптину и взял Трофима с собой. Так появился в обители будущий новомученик Трофим Оптинский.

* * *

По словам святителя Иоанна Златоуста, “мучеником делает не только смерть, но душевное расположение; не за конец дела, но и за намерение часто сплетаются венцы мученические”. И вот еще два свидетельства о готовности оптинских братьев пострадать за Христа. Ростовчанка Елена Тарасовна Теракова, у которой перед монастырем жил будущий инок Ферапонт, написала о нем в воспоминаниях: “Мне запомнились его слова: “Хорошо, - сказал он, - тем людям, которые приняли мученическую смерть за Христа. Хорошо бы и мне того удостоиться”.

Из воспоминаний Петра Алексеева, студента Свято-Тихоновского Богословского института: “Я был еще мальчиком, а отец Василий иеродиаконом, когда вместе с одним батюшкой они заехали на машине в наш деревенский дом возле Оптиной, чтобы завезти довольно тяжелую икону, которую мама писала тогда для монастыря.

Наш дом стоит на горе, и отсюда открывается очень красивый вид на Оптину пустынь, расположенную вдали за рекой. Отец Василий залюбовался видом и сказал: “Ну, вот, Петька, когда начнутся гонения, мы придем жить к тебе”. И тут же пошел с батюшкой по саду, намечая, где можно поставить часовню и молиться здесь, если монастырь из-за гонений закроют. Меня поразило тогда, что они говорят о гонениях как о чем-то реальном и даже ГОТОВЯТСЯ к ним”. Таково устроение монашеской души, чутко улавливающей дыхание опасности, еще неведомой миру. Расскажем же о последних днях земной жизни трех Оптинских новомучеников.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12