|
ОТ АВТОРА
Господи, благослови!
Начну с признания, стыдного для автора: я долго противилась благословению
старцев, отказываясь писать книгу об Оптинских новомучениках по причине
единственной — это выше моей меры, выше меня. Непослушание — грех,
и старец предсказал: Полежишь полгода пластом, а тогда уж захочешь
писать”. Вот и дал мне Господь епитимью за непослушание — я надолго
слегла и не могла исцелиться, пока не взмолилась о помощи Оптинским
новомученикам, решившись, наконец, писать. “Пиши, как писала прежде”,
— так благословил меня на труд архимандрит Кирилл (Павлов), подсказав
тем самым жанр этой книги: не житие — я никогда не писала их, но летопись
событий. А складывалась летопись так — в 1998 году Господь привел
меня паломницей в Оптину пустынь, и с тех пор я живу здесь, став очевидцем
тех событий, о которых и попыталась рассказать на основе дневников
этих лет. Такую Оптинскую летопись вел век назад православный писатель
Сергей Нилус, и жанр этот достаточно традиционен. Еще одно пояснение.
В православной литературе принято по смирению скрывать свое имя, но
в мартирологии особый чин свидетеля. В первые века христианства, мучеников
пострадавших за Христа, причисляли к лику святых без канонизации —
по свидетельским показаниям очевидцев, тоже нередко становившихся
мучениками. В мартирологии отсутствует свидетель аноним или свидетель
боязливый. Вот почему в книге присутствуют имена очевидцев жизни и
подвига трех Оптинских новомучеников. По благословению духовного отца
я тоже поставила под рукописью свое имя, хотя все это не мое, и я
лишь собиратель воспоминаний о новомучениках и рукописей, оставшихся
от них. Помню, какую радость пережила я вместе с оптинской братией,
когда удалось найти и вернуть в монастырь дневник убиенного иеромонаха
Василия. К сожалению, рукописи новомучеников разошлись после убийства
по рукам, и до сих пор не найден дневник инока Ферапонта. Благодарю
Господа нашего Иисуса Христа, пославшего мне в помощь высокочтимых
отцов — игуменов, иеромонахов, протоиереев, соучаствовавших в доработке
рукописи и исправлении допущен-ных мною неточностей. Простите меня,
о. Василий, о. Трофим, о. Ферапонт, если по немощи духовной написала
о вас что-то не так, и молите Господа о нас, грешных, да ими же веси
судьбами спасет души наша!
Н. Павлова член Союза писателей России
Часть первая
«Восста из мертвых земле
ОПТИНСКАЯ, ЯКО ИНОГДА ЛАЗАРЬ
четверодневный...»
НАЧАЛО
«Крапива выше меня ростом растет у стен монастыря»,— писал в дневнике
летом 1988 года новый оптинский паломник Игорь Росляков. Росту же
в новом паломнике было под два метра, и крапива в то лето действительно
впечатляла. Оптина пустынь лежала еще в руинах и выглядела как после
бомбежки — развалины храмов, груды битого кирпича и горы свалок вокруг.
А над руинами щетинились непроходимые заросли — двухметровая крапива
и полынь.
Разруха была столь удручающей, что местные жители признавались потом,
что в возрождение Оптиной никто из них не верил. И если до революции
в монастыре действовало девять храмов, то теперь картина была такая.
От храма в честь иконы Казанской Божией Матери остались только полуобвалившиеся
стены — ни окон, ни дверей, а вместо купола — небо. Когда храм был
поцелее, в нем держали сельхозтехнику. Въезжали прямо через алтарь.
От церкви в честь Владимирской иконы Бо-жией Матери не осталось
и следа. Разрушению храма предшествовал один случай. Местные жители
превратили храм в хлев, подметив закономерность: в дни великих церковных
праздников животные начинали метаться по храму, как бесноватые. Однажды
в Чистый Четверг корова местных жителей С. забесновалась с такой силой,
что вызванный по «скорой» ветеринар поставил необычный для животного
диагноз: «корова сошла с ума». В Страстную Пятницу корову пристрелили,
а храм разобрали на кирпичи. Кстати, та же участь постигла церковь
Всех Святых с прилегающим к ней братским кладбищем, и на месте кладбища
построили дачи, прямо поверх гробов.
Старинный кирпич был в цене — прочный, красивый. И поражавшие всех
поначалу следы «бомбежки» монастыря — это работа добытчиков кирпича.
Они приезжали сюда бригадами, прихватив автокраны для погрузки мраморных
надгробий и крестов с могил. Местные умельцы смекнули, что если делать
из мрамора «стулья», то есть опоры для пола, то ведь такому материалу
сноса нет. Для удобства перевозки надгробья обтесывали, случалось,
на месте. И в год открытия Оптиной у обочины дороги валялся обломок
надгробья с надписью: «Возлюбленному брату о...» Как твое имя, наш
возлюбленный брате? Тайну этого имени знают теперь лишь хозяева дома,
где опорой для пола и семейного счастья служит, страшно подумать,
могильный крест.
Разоряли могилы братии уже в наши дни — на глазах послевоенного поколения.
А в год открытия Оптиной местная газета «Вперед» часто публиковала
возмущенные сообщения жителей о случаях вандализма на городском кладбище.
Вот одно
из таких сообщений — подростки, разорив могилы, бросали черепа в окна
близлежащих домов.
— Ну, откуда такие берутся?! — негодовали люди, забывая при этом,
что у нынешних молодых святотатцев есть свои предтечи — осквернители
могил.
Относительно целее других в 1988 году был Свято-Введенский собор,
где прежде размещались мастерские профтехучилища, а в одном из приделов
храма стоял трактор, от которого работал движок, дававший свет поселку.
Что сталось с настенной росписью храма от тракторных выхлопов и копоти
— легко себе представить. Уцелели лишь фрагменты фресок, да и то чудом,
ибо уничтожение настенной росписи храмов началось сразу после закрытия
монастыря.
Рассказывает бабушка Дорофея из деревни Ново-Казачье:
«После революции в Оптиной пустыни открыли дом отдыха. И вот собрали
нас, местных ребятишек, дали деньги, подарки и дали скребки, велев
соскребать со стен храмов лики святых. Директор дома отдыха был с
нами ласковый и все гладил нас по головке, приговаривая: «Вы уж старайтесь,
детки, старайтесь». А мы, несмышленые, и рады стараться! Я еще маленькая
была — до ликов мне было не дотянуться. Но отскребла я тогда ножки
у святого и сама, почитай, лишилась ног: с той поры ногами болею и
всю жизнь хромоногой живу. Но я болезни моей, верьте, радуюсь и лишь
Бога благодарю. Болят мои ножки, а растет надежда: может, помилует
меня Господь?»
А еще местные жители рассказывали: когда после революции в Оптиной
жгли костры из икон и в огонь бросили Распятие, то из Креста — все
видели — брызнула кровь.
«Когда в монастырь приехали первые монахи,— рассказывал местный житель
Николай Изотов, — то мы в изумлении смотрели на них: какие-то бородатые
мужики в рясах. Ну, прямо дореволюционное кино!» Первых монахов было
мало. И в лето 1988 года братия монастыря состояла из отца наместника,
двух иеромонахов, двух иеродиаконов и четырех послушников, к которым
вскоре присоединился москвич Игорь Росляков, ставший одним из первых
оптинских летописцев.
К сожалению, написанная им летопись с годами была утеряна. Но позже
был найден его монашеский дневник, где о главных событиях тех лет
рассказывалось уже на языке стихир:
«Восста из мертвых земле Оптинская, яко иногда Лазарь четверодневный;
прииде Господь по мольбам отцев преподобных на место погребения ея
и рече: Гряди вон. Восста пустынь и на служение исшед, пеленами обвита...»
Вот воистину исторический день, когда «восста пустынь». 3 июня 1988
года, на праздник Владимирской иконы Божией Матери, в Надвратном храме
в Ее честь в Оптиной пустыни свершилась первая Божественная литургия.
В крохотный Надвратный храм вместились тогда немногие. Большинство
богомольцев стояло во дворе, а среди них местная жительница, покойная
ныне бабушка Устина Дементьевна Гайдукова.
Рассказ Устины Дементьевны Гайдуковой:«Помню,
вернулся из лагеря наш оптинский батюшка иеромонах Рафаил (Шейченко).
Худющий, как тень, — одни глаза на лице. «Батюшка, — говорю ему, —
тоска мне без церкви, тошно без Оптиной! И хочу я отсюда бежать».
— «Нет, — говорит, — Устя, оставайся здесь. Оптину нашу, запомни,
откроют, и ты до этого дня доживешь».
После этого разговора прошло почти сорок лет, и молодая женщина
превратилась в согбенную бабу Устю. И когда с одышкой от старости
она пришла на первую Божественную литургию, то закручинилась сперва
при виде руин, не веря ни в какое возрождение: в Свято-Введенском
соборе вместо пола — разъезженная тракторная колея, а в надвратном
храме выщербленные стены и вместо иконостаса — фанера. «Разве это
наша красавица Оптина?» — горевала бабушка, вспоминая белоснежные
храмы над рекой с золоченым ви-ноградьем иконостасов.
Но вот свершилась первая Божественная литургия — и такая волна благодати
ударила вдруг в сердце, что незнакомые люди, как родные, бросились
обнимать друг друга. А бабушка Устя заплакала, восклицая в голос:
«Дожила! Дожила! А я-то не верила. Господи, слава Тебе, дожила!»
В этот же день в далеком Гомеле прозорливая старица схимонахиня
Серафима (Бобкова) также восславила Бога, сказав: «Дожила!» Она была
еще послушницей из Шамордино, когда в 1931 году умиравший в ссылке
преподобный Оптинский старец-исповедник Никон предрек ей перед смертью,
что она доживет до открытия Оптиной и вернется в родное Шамордино.
С тех пор прошло 57 лет, и в год открытия Оптиной пустыни старице
Серафиме было уже 103 года, а в 105 лет она вернулась в родное Шамордино.
Не потому ли Господь даровал дивное долголетие этим двум вестницам,
чтобы явить нам силу пророчеств исповедников и новомучеников Российских?
Оптина начиналась с чуда исполнения пророчества и со многих других
чудес. Сохранился записанный на магнитофон рассказ Игоря Рослякова
об Оптиной той поры: «Благодать такая, что ноги земли не касаются.
У колодца преподобного Амвросия исцелилась женщина, но скрывала сперва.
Боялась говорить». Словом, шел такой поток чу-дотворения, что вкратце
не расскажешь. Но вот хотя бы некоторые истории тех лет.
Рассказывает паломник Николай Ребров: «Гостиницы
у Оптиной тогда не было, и паломники ночевали в храме. Один паломник
постелил матрас как раз под иконой Божией Матери, но одеяла ему не
досталось, и он от холода не мог уснуть. И вот подошла к нему среди
ночи Монахиня и укрыла теплым платком. Проснулся он утром, ищет, кому
бы отдать платок, и вдруг как побежит. Подбежал ко мне, на одной ножке
скачет и три раза вокруг меня обежал. Я опешил: «Брат, что с тобой?»
А он говорит вне себя от радости: «Я же хромой был! Понимаешь? А теперь
и бегать, и прыгать могу». Отослали этого паломника к старцу, а старец
сказал, что Монахиня эта была сама Божия Матерь».
А вот другая история. Однажды в Оптину приехали космонавты, разыскивавшие
даже не монастырь, но ту точку пересечения координат, где над землей
вздымался в небо столп света. Они засняли из космоса это свечение,
а позже подарили обители многократно увеличенную фотографию, где уже
различимы монастырь и скит. Это Оптина, она еще в руинах, но источает
земля благодатный свет.
Эту святую землю навсегда полюбил послушник Игорь, славя ее в своем
дневнике:
«Радуйся, Кана Галилейская, начало чудесам положившая, Радуйся,
пустынь Оптинская, наследие чудотворства приявшая...»
Разрозненные стихиры из дневника Игоря собрали потом воедино, и
получился своего рода акафист Оптиной пустыни или поэтическая летопись
ее. Это редкий жанр духовной поэзии, где слово несет в себе точность
документа. И первые насельники Оптиной могут подтвердить — здесь ничего
не вымышлено, все так и было, а в поэтических образах узнаваема духовная
реальность тех лет. Вот, в частности, рассказ о событиях, стоящих
за строкой: «Радуйся, Кана Галилейская...» - Кана Галилейская — это,
говоря на языке земных понятий, брачный пир неимущих людей, ибо у
них для свадьбы вина недостает. Но сидят с ними на пиру Господь и
Божия Матерь, и молит Господа Матерь Его: «Вина не имут».
Как созвучен этот пир Оптиной первых лет — бедность и нехватка во
всем! Повара в трапезной, например, ежедневно ломали голову, что сготовить
на обед и ужин, если отец келарь выдает на день пол-литра постного
масла на всех и лишь перловку в неограниченном количестве. Постное
масло в 1988 году было очень дешевое — 80 копеек поллитра. Но монастырь
строился и экономили на всем. Вспоминаются простодушные слова паломника-трудника
тех лет: «Эх, скорей бы праздник. Картошечки поедим!» Своей картошки
и овощей у монастыря тогда не было. Картофель берегли на суп, выдавая
порой по горстке на чан или, как говорили повара, «для аромата». Зато
на Господни праздники отец келарь победоносно распахивал подвал, устраивая
для оптинцев «велие утешение» — картофельный пир.
Помню в трудный момент щедрую помощь монастырю предложила богатая
антиправославная организация. Когда отцу наместнику сообщили об этом,
он даже отшатнулся, сказав: «Нет, нам не всякие деньги нужны. Есть
такие деньги, что рухнет стена храма, построенная на них, — это проверено».
Монастыри строят иначе. А чтобы стало понятно как, приведем одну шамординскую
историю, пояснив предварительно: в 1990 году государство передало
Шамордино Оптиной пустыни. Это позже здесь возник самостоятельный
монастырь — Казанская Свято-Амвросиевская пустынь. А тогда все было
иначе, и восстанавливать руины Шамордино начинали оптинские монахи
да малая горстка ша-мординских сестер.
Так вот, однажды автору этих строк нанесла странный визит благочинная
Шамординского монастыря монахиня А. Заехала на машине и тут же ушла
в сад, пряча залитое слезами лицо. Выяснить причину слез не удалось,
ибо благочинная уже села в машину, сказав напоследок: «На почту, что
ли, съездить?» А вскоре уже с почты шамординская машина на большой
скорости мчалась в монастырь. Это удивило — монастырские обычно ездят
потише. Но вот события этого дня, о которых стало известно чуть позже.
Монастырю для реставрации храма нужен был старинный кирпич. Возни
с нестандартным кирпичом много, и никто не брался изготовить его.
Но один завод принял заказ, ибо рабочие уже несколько месяцев не получали
зарплату, а Шамордино обещало заплатить за кирпич, как только его
доставят в монастырь. И вот с завода известили, что кирпич уже везут
в монастырь, а стало быть, приготовьте деньги для расчета. И Шамордино
обмерло, не имея в тот день ни рубля. Всю неделю перед этим благочинная
с утра и до поздней ночи ездила по благотворителям, выручавшим обитель
в трудный момент. Но тут ни в Оптиной, ни в других местах денег не
было.
Машины с кирпичом уже подъезжали к Шамордино, когда благочинная,
не выдержав, уехала из монастыря. Как взглянуть в глаза этим людям,
чьи семьи ждут денег от кормильцев? Вот тогда и укрылась монахиня
в саду, пряча залитое слезами лицо.
Все Шамордино молилось уже слезной молитвой. Архитекторы и насельницы,
распродавшие для строительства храма все свое личное имущество, вплоть
до московских квартир, не стесняясь, взывали в голос: «Царица Небесная,
Ты же видишь, как нам нужен кирпич! Божия Матерь, не оставь, помоги!»
Машины уже въехали в монастырь, и приезжие начали разгружать кирпич
— при общем гробовом молчании. Никто не решался сказать: «Простите,
остановитесь — нам нечем вам заплатить». И тут на большой скорости
влетела в монастырь машина с благочинной, достающей из сумки пачки
денег. Именно в этот день и час на почту пришел перевод от неизвестного
благодетеля с суммой, необходимой для уплаты за кирпич.
Такова Кана Галилейская — это брачный пир неимущих людей, но молит
за них Господа сама Божия Матерь. Это Ее предстательством и Божией
силою восстают из руин монастыри. И в дневнике послушника Игоря написано
об этом так:
«Видя Господь Матерь Свою, яко вдовицу пла-чущу об обители умершей,
милосердова о ней и рече: не плачи. И приступль коснуся врат монастырских;
восста пустынь и начат глаголати и даде ея Матери Своей. Страх же
объят вся и славяху Бога глаголюще: яко посети Бог людей своих ради
печали Матерней».
Приведем еще одну запись из дневника Игоря Рослякова: «17 ноября
1988 года. Икона Казанской Божией Матери и икона преподобного Амвросия
источали миро. Матерь Божия, укрепи нас! Старец Святый, заступись
за обитель!»
Вот как это было. В ночь с 16 на 17 ноября взволнованный дежурный
по храму сообщил отцу наместнику: «Батюшка, Казанская мироточит!»
Братия и паломники побежали в храм, и по дивному благоуханию обнаружилось,
что мироточит еще и икона преподобного старца Амвросия. Мирото-чение
было обильным и длилось весь день.
17 ноября 1989 года икона Казанской Божией Матери мироточила снова.
17 ноября 1990 года мироточение повторилось. И каждый раз именно 17
ноября. В монастыре пересмотрели все святцы и древние Минеи, доискиваясь:
а может, на этот день приходится какой-то забытый ныне праздник? Отгадка
нашлась в архиве монастыря. Случайно достали папку с бумагами, и высветилась
дата — именно 17 ноября 1987 года был подписан указ о возвращении
Русской Православной Церкви Опти-ной пустыни. Не люди или обстоятельства
возродили монастырь, но сама Царица Небесная предстательствовала об
обители умершей, известив нас о том датами мироточения.
Так начиналось возрождение Оптиной пустыни, и Игорь Росляков был
одним из первых насельников ее. За три месяца до прихода в монастырь
он писал в дневнике:
«12 марта 1988 года.
Утро. Мать нашла мой крещальный крестик. Мне 27 лет. Я надел этот
крестик впервые после крещения, бывшего 27 лет назад. Явный знак Божий.
Во-первых, указующий (может быть, приблизительно) день моего крещения
(мать не помнит) — это радостно.
Во-вторых, напоминающий слова Христовы: «...возьми свой крест и следуй
за мной» — это пока тягостно.
На Всенощном бдении — вынос креста (Крестопоклонная неделя Великого
поста). Воистину крестный день!»
* * *
О знаках Божиих. Когда в 1984 году Игорь, уверовав, начал ходить
в храм, один богомолец сказал о нем: «Монах молится». Ни о каком монашестве
он тогда еще не помышлял. Но первым храмом в его жизни был Елоховский
Богоявленский собор в Москве, а сельцо Елохово, напомним, — это родина
Василия Блаженного. Войдя в храм, Игорь сразу нашел для себя постоянное
укромное место близ иконы Василия Блаженного. И если встать на то
место, где он молился всегда, то прямо перед глазами в иконостасе
будет большая икона Архистратига Михаила с праздничной иконой над
ней — Введение во храм пресвятой Богородицы. Пройдут годы, и при монашеском
постриге он будет наречен в честь Василия Блаженного, а потом на собор
Архистратига Михаила и прочих Небесных Сил бесплотных его рукоположат
во иеромонаха в Свято-Введенском соборе Оптиной пустыни. Но будущее
еще было сокрыто от всех в ту пору, когда 21 июня 1988 года на оптинский
престольный праздник великомученика Феодора Стратилата в монастыре
появился новый насельник — москвич Игорь Росляков.
БРАТ ИГОРЬ — ЧЕЛОВЕК МОЛЧАЛИВЫЙ
В монастыре о прошлом не спрашивают и не рассказывают. И об Игоре
было известно лишь то, что человек он старательный, молчаливый и скромный
До неприметности. А вот об этой неприметности стоит сказать особо,
ибо время было яркое, бурное — новоначальное. Монахов в монастыре
тогда было мало, зато много горячей молодежи, знавшей о монашестве
только из книг. А книги рассказывали о дивных подвижниках древности,
исихастах, затворниках, и молодежь влюбленно подражала им.
Игумен Михаил (Семенов), ныне настоятель пустыни Спаса Нерукотворного
в деревне Клыкове, а тогда еще оптинский паломник Сергей, не без улыбки
вспоминал о тех временах: «В миру молодежь играет в свои игры, подражая
кумирам эстрады. А мы, придя в монастырь, подражали преподобному Сергию
Радонежскому и играли в этаких суровых, крутых исихастов».
Игра начиналась с того, что паломницы спешно переодевались в черное
с головы до пят и, повязав по-монашески низко платки «в нахмурку»,
именовали друг друга «матушками». С «батюшками» же дело обстояло так
— как раз в ту пору монастырю пожертвовали большую партию черных флотских
шинелей, которые шли нарасхват. Потому что если к черной шинели добавить
черную шапочку типа скуфьи да взять четки поувесистей, то вид был
почти монашеский, если, конечно, не приглядываться. Словом, новоначальные
«исихасты» сурово перебирали четки, очень мастерски метали земные
поклоны, а один паломник сразу ушел в затвор, выкопав землянку в оптинском
лесу. Кончился этот затвор столь великим конфузом, что уместней о
том умолчать. А потому лишь приведем слова игумена П. о «подвижниках»
такого рода, сказанные им однажды в сердцах: «Полный монастырь народа,
а работать некому — все «исихасты»!
Все это быстро прошло, как проходит детство. И мечтатели, воображавшие
себя «исихастами», ушли потом в мир, убедившись — подвиг монашества
под силу лишь немногим. И одним из таких немногих был молчаливый москвич
Игорь Росляков.
Он действительно умел жить как-то неприметно. В молодежных компаниях
с чаепитиями не участвовал. А когда в келье начинались бурные дебаты
о монашестве, он незаметно исчезал, уединяясь где-нибудь с книгой.
Что же касается его отношения к подвигам, то вспоминают такой случай.
Как-то ночью из Оптиной шел в Москву монастырский «рафик», и один
пылкий паломник предложил провести ночь в подвиге общей молитвы. «Ну
куда нам, немощным, до подвигов? — сказал Игорь, — нам надо хоть четыре
часа, но спать». И тут же спокойно уснул.
Вспоминает игумен Владимир: «Он мощно шел вперед,
как крейсерский корабль, но всегда средним, царским путем».
Словом, в послушниках он был послушлив, в порученном деле — исполнителен,
а на работу столь безотказен, что вспоминают, например, такое. Идет
брат Игорь с послушания, отдежурив ночь на вахте, а навстречу отец
эконом: «Игорь, кирпич привезли — разгружать некому. Пойдешь?» — «Благословите».
Наконец, кирпич разгружен и можно идти отдыхать. Но тут бригадир паломников
объявляет: «Отец наместник благословил всем, свободным от послушания,
идти перебирать картошку». И Игорь спокойно идет на картошку, не находя
нужным объяснить, что после ночного дежурства он, по оптинс-ким правилам,
вправе отдыхать.
Игумен Владимир: «Ни переборке картошки
усядемся в кружок — разговоры, шутки. Молодые ведь были! А Игорь сядет
в сторонке, поставит перед собой три ведра и молча работает».
«Один Бог да душа — вот монах», — записывает он в эти дни в дневнике
слова святителя Феофана Затворника. Но эта мощная работа духа была
сокрыта от всех. Внешнего же в жизни Игоря было так мало, что, перебирая
теперь в памяти яркую устную летопись о первых насельниках Оптиной,
с удивлением обнаруживаешь — имя Игоря Рослякова в ней отсутствует
и не поминается даже в известной истории о мастерах спорта.
История же была такая. В монастыре тогда еще размещалось профтехучилище.
И если оптинцы радовались каждой отреставрированной стене, то подростки
тут же писали на ней известно какие слова. Увещевания в духе кротости
не помогали. И тогда дюжий монах взял за шиворот двух таких «писателей»,
подержал их на весу, как зайчат, и зашвырнул далеко в густую траву
— к великому восторгу мальцов. Подростки тут же сложили легенду, что
монахи — это бывшие мастера спорта. «Мастеров» зауважали, и в обители
водворился мир.
Так вот, ни в ту пору, ни позже в монастыре даже не подозревали,
что выпускник факультета журналистики МГУ Игорь Росляков — мастер
спорта, что он чемпион Европы и был в свое время капитаном сборной
МГУ по ватерполо. Лишь годы спустя в монастырь привезли фотографию
из газеты «Известия», где Игорь Росляков держит в руках кубок чемпиона,
пояснив при этом, что в миру он был знаменит. Но кто тогда мог бы
догадаться о том?
Впрочем, о причастности послушника к спорту отчасти догадывался
благочинный монастыря о. Мелхиседек, зная, что в трудовой книжке Игоря
есть запись — инструктор по спорту. А поскольку инструкторами по спорту
в те годы числились освобожденные комсорги и профорги, то, понимая
эту механику, о. Мелхиседек однажды дипломатично спросил: «Игорь,
говорят, ты был инструктором по спорту. А спасать утопающих вас учили?»
— «Учили», — улыбнулся Игорь, поняв подтекст разговора. «А сможешь
спасти человека, если он будет тонуть?» — «Смогу». — «Тогда пошли
со мною крестить».
В монастыре тогда еще не крестили — не было условий. Но тут из Москвы
приехала паломница Ирина с такими скорбями, что отказать ей в просьбе
о крещении благочинный не смог. Крестили в глубоком месте — на источнике
преподобного Пафну-тия Боровского. «Я крестил, — вспоминает игумен
Мелхиседек, — а Игорь Ирину за руку для страховки держал. И вот после
третьего погружения Игорь увидел, что из глаз рабы Божией Ирины исходят
лучи света». Благодать при крещении дается всегда, но тут благодать
была зримой.
Почему именно Игорю дано было увидеть свет благодати — это неведомо.
Но была в нем действительно особая чуткость к благодати, и на Пасху
это было заметно. Воскресение Христово он переживал с такой силой,
что в сияющих глазах вдруг проступали слезы, и он жил уже будто вне
времени. Мог отстоять две литургии подряд, не в силах насытиться пасхальной
благодатью, и даже не замечая, что все уже давно разговелись и спят.
Пасха была для него тем таинством, где слышит душа зов будущего века,
а он, похоже, слышал его. Вот некоторые записи из его дневника:
«10 апреля 1988 года. Пасха. Моя третья Пасха.
Время — мистическая сущность. Спрашиваю себя: был ли пост или
не был? Служба была или нет? Так придется когда-нибудь спросить и
о своей жизни. Что же реально существует? Душа. Очищенная от греха
или замаранная им.
«Ликуй ныне и веселися Сионе...» — именно ликуй). Это состояние духа,
потому оно внутрен нее, а не временное».
«30 апреля 1989 года. Пасха.
Милость Божия дается даром, но мы должны принести Господу все, что
имеем».
Он был уже иеромонахом Василием, когда прихожане Оптинского подворья
в Москве задали ему вопрос: «Батюшка, а у вас есть какое-нибудь самое
заветное желание?» — «Да,— ответил он. — Я хотел бы умереть на Пасху
под звон колоколов». Это сбылось.
* * *
«Есть в нашем времени нечто общее со време нами первых христиан»,—
сказал на проповеди оптинский схиигумен Илий. И это общее не только
в том, что XX век, как и первый, восстал на Христа, обагрив землю
кровью мучеников. Общее есть и в ином — сегодня мало тех, кто впитал
в себя веру с молоком матери. Многие поздно пришли к Богу, и обрели
Его порой на краю погибели, испытав уже измученной душою весь ужас
жизни без Бога и безумие богоборчества. Нет века более нищего и растленного
духом, чем наш. И нет века более бла годарного Господу за обращение
Савлов в Павлы. И тут у каждого была своя дорога в Дамаск, где ослепил
вдруг сияющий свет с неба и спросила душа в потрясении: «Господи!
что повелишь мне делать?» Обращение иных было при этом столь пламенным,
что от первой встречи с Богом и до монашества был уже краткий путь.
Именно так при шли в монастырь те тричисленные новомученики
наших дней, которых весь православный мир знает уже по именам — иеромонах
Василий, инок Тро фим, инок Ферапонт.
«НЕДОСТОИН ВОЙТИ»
Молодой сибиряк Владимир Пушкарев, которому дано было стать потом
иноком Ферапонтом, пришел в монастырь в июне 1990 года, причем пришел
из Калуги пешком. Был в старину благочестивый обычай ходить на богомолье
пешком, чтобы уже в тяготах и лишениях странствия понести покаянный
труд. От Калуги до Оптиной 75 километров. И сибиряк пришел в монастырь
уже к ночи, когда ворота обители были заперты. Странника приметили,
увидев, как он положил перед Святыми вратами земной поклон и замер,
распростершись молитвенно ниц. Когда утром отворили ворота, то увидели,
что странник все так же стоит на коленях, припав к земле и склонившись
ниц.
В Оптиной бытует легенда, что о. Ферапонта в монастырь в ту ночь
«не пустили». Но как все было — проверить трудно, а легенда возникла
так. При обители тогда жили подростки — из тех, кого в наше время
называют «хиппи», а в старину называли «бродяжки». Сироты, полусироты,
они с 8—12 лет бродяжничали от притона к притону, где ребенку вместо
молока давали наркотик и шприц. И прилепились они к обители еще не
по избытку веры, но скорее по тому инстинкту, по какому замерзающие
воробьи жмутся в морозы к теплому жилью. В Оптиной их так и называли
— наши «воробушки».
С детьми улицы было сначала трудно, ибо к работе они были непривычны.
И бригадир паломников сержант-афганец, приехавший поработать в монастырь
по обету, говорил о «хиппарях» с возмущением: «Горы свернут — лишь
бы не работать!» В общем, под чутким руководством сержанта «воробушки»
приучались к труду, рассказывая в отместку о своем благодетеле: «Он
даже отца Ферапонта в монастырь не пустил!» И если верить этим довольно
пристрастным рассказчикам, то дело обстояло так — в ту ночь на воротах
дежурил сержант и, увидев, что в обитель явился очередной «хиппарь»,
в монастырь его не пустил. Думается, что это всего лишь легенда, но
на всякий случай опишем облик странника.
Люди, знавшие Володю по Ростову, где он работал в храме, описывают
его внешность так: большие голубые глаза и темно-рыжие кудри по плечам.
Сам тоненький, высокий и какой-то нездешний, будто паж со старинных
картин. Вот идет, говорят, по улице, а люди молча смотрят ему вслед.
В рассказах сибиряков Владимир выглядит иначе — там он могучий человек
необычайной силы, но с неизменной скорбью в глазах. «Его у нас все
боялись,— рассказывали односельчане, — хотя он тихонею был: никогда
не курил, не пил и не дрался, если, конечно, не нападут». О нападениях
надо сказать особо — в свое время Владимир сверхсрочником пять лет
отслужил в армии и, говорят, владел теми боевыми искусствами, какие
изучает спецназ. Запомнился случай. Володя обедал в столовой, а трое
парней сели за его стол, отыскивая повод для драки. Для начала выпили
его компот, но он будто ничего не заметил и спокойно доел обед. Потом
встал, выпил компот главаря компании и спокойно вышел на улицу. Повод
для драки был найден, и парни бросились на него. Что произошло дальше,
никто не понял, но трое нападавших уже лежали на земле. В общем, тихоню
в тех местах стали обходить стороной.
Рассказывает паломник-трудник Александр: «У
меня страсть — задавать каверзные вопросы по богословию. Засверлит
в голове вопрос — не могу отделаться и ищу, кому задать. Иду я однажды
в таком состоянии, а навстречу о. Ферапонт. Ага, думаю, сейчас подкину
ему вопросец. А увидел глаза его и аж мороз по коже — глаза-то у него
совсем неземные! У меня все вопросы из головы мигом выдуло, и я быстро
мимо прошел».
Сколько людей — столько впечатлений. И оп-тинские «воробушки», полюбившие
сибиряка, рассказывают о нем уже в своем духе — дескать, пришел в
обитель хороший человек-хиппарь: длинные волосы, перетянутые по лбу
кожаной лентой-хипповкой, а джинсы и одежда не ширпотреб, а фирма.
Собственно, остроглазые подростки потому и подметили хорошо одетого
человека, что была тогда среди паломников мода — одеваться нарочито
«смиренно» во вретища. Щеголяли в обносках в основном москвичи из
обеспеченных семей, и моду на «смирение» диктовала гордость.
Так вот, никакого отношения к хиппи Владимир никогда не имел. По
рассказам ростовчан, он жил аскетом — вещей не покупал, а свой заработок
отдавал неимущим. Но тут он шел в монастырь на главный праздник своей
жизни, и надел все лучшее, что было у него.
Однако вернемся снова к загадке той ночи, когда, как утверждают иные,
Владимира в монастырь не пустили. Есть в этом утверждении вот какая
недостоверность — Оптина гостеприимна, и странника обязательно устроят
на ночлег, стоит лишь постучать в ворота. Но дерзнул ли сибиряк стучать
в Святые врата? По житейским меркам все просто: стучи, просись на
ночлег — откроют. Но не укладывается в эти мерки характер сибиряка.
Оптина была для него такой святыней, что перед уходом в монастырь
он сказал на прощанье родным: «Если в Оптиной меня не примут, то уйду
в горы. И больше на этой земле вы меня не увидите, пока я не буду
прощен Богом».
Рассказывают, что когда отец Ферапонт был уже иноком, ему предложили
читать записки в алтаре. Записки на проскомидии читают даже послушники,
но инок ответил: «Недостоин войти в алтарь». Словом, в обитель пришел
человек, считавший себя недостойным ее святости. Он никогда не дерзал
входить без вызова в алтарь, а в свою первую монастырскую ночь, похоже,
не дерзнул стучать в Святые врата.
Во всяком случае, когда бригадир паломников сержант-афганец на рассвете
вышел из ворот, он крайне удивился, увидев, что странник, примеченный
еще с вечера, все так же молится пред Святыми вратами, покаянно распростершись
ниц. «Ну и ну, Мария Египетская!» — изумился бригадир. А потом определил
новичка в гостиницу и дал ему первое послушание — в трапезной для
паломников.
Повара в трапезной вскоре обнаружили, что новичок — человек бессловесный
и краснеющий по малейшему поводу, как маков цвет.
Монахиня Варвара вспоминает: «Помню, Володя
у нас варенье варил. Скажешь ему: «Володя, помешай, а то подгорит».
Он молчком, помешает и все. В работе был старательный и любил услужить.
Приметил, что у нас тесто чернеет из-за того, что раскатываем на оцинкованных
столах, и сделал нам отличные доски для теста. Но все молчком да молчком.
Совсем бессловесный!»
— Володя, ты бы нам хоть словечко сказал? — не выдержала однажды
повар Татьяна Лосева, а ныне инокиня Антония и келарь Малоярославец-кого
Никольского монастыря.
— У нас в Сибири многословить не принято,— сказал Володя, краснея.
И добавил тихо.— Ведь за каждое слово спросит Господь.
К безмолвию Володи вскоре привыкли, объяснив его по-своему: лесник,
мол, в прошлом — таежный человек. Правда, оптинские «воробушки» утверждали,
что с ними о. Ферапонт был разговорчивым. Но со стороны эти разговоры
выглядели так — обступят малолетки о. Ферапонта и щебечут что-то,
как птицы. А он лишь улыбается одними глазами и молча слушает их.
Они любили инока, хотя баловать он их не баловал и конфетами не угощал.
Конфет у него не было. Но вот плетет о. Ферапонт четки или вырезает
по дереву, и они тут же пристраиваются плести и вырезать. Жил тогда
в Оптиной десятилетний мальчик Виталий Белкин, подвизающийся теперь
при Ольховском монастыре. Виталий плетет для монастыря четки и режет
постригальные кресты, охотно поясняя при случае: «Это меня отец Ферапонт
Оптинский научил».
И все же инок Ферапонт быстро исчез из общего поля зрения. Как надвинул
после пострига скуфейку почти на глаза, так будто скрылся куда. Как
при такой яркой внешности можно быть неприметным — это необъяснимо,
но это так. С годами неприметность лишь возрастала, ибо сидел тихий
инок, затворясь в своей келье или столярной мастерской, резал постригальные
кресты, делал доски для икон, аналои, мебель. Мастер был — золотые
руки. И под стать этим внешним занятиям складывалась его репутация
этакого молчуна-мастерового из породы простецов. «Простой человек.
Легко простецам!» — сказал о нем один человек не из «простых». А вот
художник-резчик Сергей Лосев, работавший тогда в Оптиной на послушании
и друживший с иноком Ферапонтом, сказал иначе: «В нем чувствовался
огромный внутренний драматизм и напряженная жизнь духа, какая свойственна
крупным и сложным личностям. Что за этим стояло, не знаю. Но это был
человек Достоевского».
БРАТ ТРОФИМ — ЧЕЛОВЕК ГОРЯЧИЙ
Если тихого инока Ферапонта мало кто знал даже в Оптиной, то другой
сибиряк, инок Трофим, приехавший в монастырь в августе 1990 года,
был знаменит, пожалуй, на всю округу. В Оптиной не в ходу та форма
дерзости, когда к монашествующим обращаются по имени, но обязательно
скажут: «Отец Ферапонт». Исключение — инок Трофим, к которому все
обращались по имени, но этому есть свое объяснение. Паломник-трудник
Виктор вспоминает: «Трофим был духовный Илья Муромец, и так по-богатырски
щедро изливал на всех свою любовь, что каждый считал его своим лучшим
другом. Я — тоже». «Он был каждому брат, помощник, родня»,— сказал
об иноке Трофиме игумен Владимир.
Мирское имя инока было Алексей Татарников. Но сквозь годы кажется,
что он родился Трофимом и родился именно в Оптиной, став настолько
же неотъемлемым от нее, как это небо над куполами, вековые сосны,
храмы, река. Тем не менее именно Трофима из Оптиной сперва «выгнали»,
то есть выписали из гостиницы, когда истек установленный для паломников
срок. Но в том-то и дело, что он приехал в монастырь поступать в братию,
а потому говорил «выгнали», не объясняя за что.
Почему так произошло — никто не знает. Но есть одно предположение:
человек он был горячий. Зазора между словом и делом у него не было.
Например, встречает Трофима некий брат и начинает рассуждать на тему,
что вот надо бы сделать в келье полку для икон, но как и из чего эти
полки делают не знает. «Сейчас подумаю», — отвечает Трофим. И тут
же приходит в келью брата с молотком и фанерой, сделав полку безотлагательно.
Откладывать он не мог. И если уж из далекой Сибири Трофим ехал в Оптину
с мыслью о монашестве, то эта монашеская жизнь должна была начинаться
не в отдаленном будущем, а непременно сегодня, с утра. Из более поздних
времен известен случай, когда инок Трофим ходил просить, чтобы его
поскорее постригли в монахи. «А может, тебя сразу в схиму постричь?»
— спросили его. — «Батюшка, я согласен!» В общем, «схимнику» тут же
указали на дверь.
И все-таки сибиряк был терпелив, и от Опти-ной не ушел, поселившись
в землянке в оптинском лесу. На рассвете он первым являлся на полунощ-ницу
и работал в монастыре во славу Христа, поражая всех мастерством и
трудолюбием. Как-то к нему в землянку заглянул местный житель Николай
Жигаев и спросил удивленно:
— А ты чего здесь партизанишь?
— Из монастыря выгнали. Неподходящий.
— Пойдем со мной в партизанский налет, а то жена бутылку спрятала
и не дает. А ведь праздник сегодня — положено.
Правда, Николай, поселивший тогда Трофима у себя, утверждает, что
никакой «партизанщины» в помине не было. Жена сама накрыла им праздничный
стол, и был у них с Трофимом хороший, мужской разговор по душам.
Ненадолго прервем здесь повествование» что
бы рассказать подробнее, каким был инок Трофим
в застольях.
Специальностей у Трофима в миру было много, а после армии он пять
лет рыбачил на траулерах Сахалинского морского пароходства. За рыбкой
ходили по полгода, а сойдя на берег, по матросскому обычаю шли в ресторан.
Рассказывает Нина Андреевна Татарникова, мама о.Трофима:
«Вшестером пойдут в ресторан, а всего 20 рублей прогуляют. Трофим
был заводила и так красиво плясал, что всех заведет. Столы в ресторане
сдвинут — и пойдут матросы в перепляс! Его со всех кораблей гулять
приглашали — и деньги целы, и довольны все. А домой вернулся — нету
отбоя, все его на свадьбу зовут: «С тобой хорошо — никто не напьется,
и люди хвалят свадьбу потом».
Рассказывает местная жительница, бабушка Ольга Терентьевна
Юрина: «Трофим был пахарь и косарь, а в деревне
закон — в сенокос делать стол. И вот косил у нас Трофим. Сварила я
курицу, колбаски купила и винца, само собой. Сели за стол, мужики
разливают, а Трофим загляделся в окно:
— Ох, и репка у вас уродилась. Репу люблю. Можно репку сорвать?
— Эвон добра! Да хоть всю выдирай.
Нанялся он репы на огороде — вот и весь обед. Переживаю, что
парень голодный, а смекнула уже, что он мяса не ест. В следующий раз
нажарила Трофиму картошки и сливочного масла натолкла туда побольше
— все ж посытней. Смотрю, он картошку мимо и лишь квашеной капустки
поел.
— Детка моя, — говорю я Трофиму, — чем тебя мне кормить?
— Баба Оля, свари мне картошки в мундире. Мне жирного нельзя,
а то молодость заест.
А ведь работал-то как сердечный! Таких горячих в работе среди
нынешних нет. За столом, да, все горячие — одной водки в сенокос,
ой, сколько уйдет! А у Трофима застолье — квас да картошка. Даже яичек
в карман ему не сунешь: «Баба Оля, я тружусь во славу Христа». Что
тут сказать? Одно слово: Трофим — человек Божий».
Вернемся здесь снова к тому первому оптинско-му застолью Трофима,
когда Николай пригласил его к себе. Сидели они долго, а Николай рассказывал,
что окончил уже два курса института, когда обнаружили, что он носит
крест: «Вызывают и ставят условие: снимешь крест — оставим, а с крестом
вылетишь вон из института. Я им ставлю свое условие: снимите сначала
с меня голову, а потом уж снимайте крест. Шею подставил — по шее и
дали. Давно бы был уже инженером, а теперь вот вилы да навоз. Но не
жалею, совсем не жалею! Может, и было это лучшее в жизни, когда я
все же за крест, постоял».
За разговором Николай сперва не заметил, что рюмка перед Трофимом
стоит нетронутой.
— Ты чего не пьешь? — удивился он.
— Про тебя думаю. Побратались мы вроде нынче.
— Побратались, точно, — сказал Николай. — Давай закурим?
— Бросил, — ответил Трофим. — Я к Богу пришел. Вся жизнь моя в Боге.
И я от Оптиной не уйду. Жизнь положу, а останусь здесь.
Николай объявил потом местным задирам, что Трофим — его лучший друг.
И если кто пальцем тронет Трофима, то у него наготове лом.
Защищать Трофима, кстати, не требовалось. Он был из тех, о ком говорят
— богатырь. Кочергу шутя завязывал бантиком. А однажды, запомнилось,
он был чем-то расстроен и, продев между пальцами гвоздь-сороковку,
сотворил молитву: «Господи, помилуй!» От гвоздя после этого осталась
спираль.
Все в нем было по-богатырски крупно: не руки, а ручищи, не шаг, а
шажище. И ходил он таким стремительным шагом, что его светлые прямые
волосы взвевало ветром от быстрой ходьбы. Портрет Трофима лучше всего
нарисовал бы, наверно, ребенок, рисуя, как это делают дети, голубые
глаза на пол-лица, и при этом пронзительной голубизны.
Один художник, писавший в Оптиной этюды, сказал при виде инока Трофима:
«Смотрите — викинг. Какой типаж!» Возможно, он знал о мореходном прошлом
инока, а может, просто подметил типаж. Но глядя на богатыря Трофима,
легко было понять, как задолго до Колумба викинги открыли Америку,
— вышли в плавание к ближнему берегу, но в неукротимом порыве к движению
прошли океан, найдя материк.
В Трофиме была эта неукротимость стремления к цели — только Оптина
и только монашество. И Господь воздвиг на пути препятствие, укрупняя,
возможно, цель: не просто войти, как входят многие в Оптину, но быть
достойным питомцем ее.
* * *
Разбитые войска на войне, говорят, быстро учатся. Именно в такой
ситуации оказался Трофим — денег нет, жить негде и не на что, а в
монастырь его не берут. На войне как на войне, и хотя брань тут духовная,
но сразу хватайся за «щит и меч».
Из более поздних времен стало известным, как настойчиво искал тогда
инок Трофим, что помогает в духовной брани, отыскав для себя этот
«щит и меч». Шоферу-паломнику Сергею, попавшему по лихости езды в
аварию и висевшему тогда в Оптиной на волоске, он дал совет: «Держись
за полунощницу. Великая сила! Будешь неопустительно ходить на полунощницу
— ни один бес тебя из монастыря не вышибет. На себе проверил, поверь».
А духовный меч монашества — молитва Иисусова.
В личных книгах инока Трофима (а их много) есть страницы чистые,
а есть «перепаханные» пометками — это там, где про молитву Иисусову.
И здесь начинается тот пласт воспоминаний, где рассказчики говорят,
смущаясь, что об этом нельзя, наверно, писать. Возьмет, например,
Трофим книгу про умное делание да и скажет при всех: «Молитва-то умная
да голова дурная. В дурную голову молитва нейдет!» Инокиня Нектария
из Од-ринского Никольского монастыря вспоминает, что очень обрадовалась,
увидев Трофима в подряснике и с четками. А он сказал о своих четках:
«Это пока так — для красоты. Вот если бы и молиться при том». А иеромонаху
Марку из Пафнутиево-Боровского монастыря запомнилось, как инок Трофим
крутанул на руке четки, сказав: «Игрушка, а?» И в стон: «Игрушка!»
Таким он и запомнился многим — обхватит голову своими ручищами и стенает,
как дитя: «Не идет молитва. Как ни бейся — не идет!»
А потом был день, когда инок Трофим вернулся с поля на тракторе весь
черный от пыли. Заглушил мотор и тихо сказал: «Ты смотри-ка — пошла
молитва. На трех тысячах только пошла». Это значит, что он творил
тогда три тысячи Иисусовых молитв в день.
Уже через два месяца после «изгнания» и по монастырским понятиям
необычайно быстро инок Трофим был облачен в подрясник — на оптинский
престольный праздник, на Казанскую в осень 1990 года. Но прежде чем
рассказать о его первых послушаниях, расскажем о «непослушании». В
монастыре наперед знали — стоит послать Трофима в город вспахать огород
одинокой старушке, как все одинокие бабушки сбегутся к его трактору,
и он будет пахать им до упора. «Трофим, — предупреждали его,— на трактор
очередь. Сперва распашем огороды монастырским рабочим, а потом постараемся
помочь остальным». И он честно ехал на послушание. Но тут на звук
Трофимова трактора собиралась такая немощная старушечья рать, что
сердце сжималось от боли при виде слезящихся от старости глаз. А старость
взывала: «Трофим, сыночек, мой идол опять стащил всю мою пенсию. Дров
нету! Силов нету! Жить, сыночек, моченьки нету!» Как же любили своего
сынка эти бабушки, и как по-сыновьи любил он их! Бывало, пришлют ему
из дома перевод, а он накупит своим бабулям в подарок платочки: беленькие,
простые, с цветами по кайме. И цены этим платкам не было — вот есть
в сундуке шерстяной платок от дочки, есть синтетический от зятя, а
простые Трофимовы платочки берегли на смерть и надевали лишь в храм.
Эти платки он освящал на мощах, и платочки называли «святыми».
В общем, не хуже других знал инок Трофим, что послушание — бесов
ослушание. А только не выдерживало его сердце той картины горя, когда
в покосившейся избушке доживает свой век старуха-мать. А сын навещает
ее лишь спьяну, чтобы отнять у старухи пенсию. А дочь с зятем пишут
из города лишь письмо из двух строк: «Мама, отбей телеграмму, когда
зарежешь телка. Мы машину за мясом пришлем». На послушание отводится
определенное время, и чтобы успеть сделать побольше, он порой уже
бегал бегом. Со стороны посмотришь и подумаешь, что где-то пожар —
с ведрами воды бежит от колодца послушник. А потом бежит уже с топором,
чтобы наколоть для старушки дров. Он любил людей, и спешил делать
им добро.
Как-то раз он возил дрова куда-то за Руднево и сделал при этом внеплановую
ездку, узнав, что в холодном, нетопленном доме лежит без дров больная
старушка. Он привез ей дрова, растопил печь и уже возвращался в монастырь,
когда первый удар колокола возвестил, что до всенощной осталось 15
минут. На службу он явно опаздывал, ибо по дороге до монастыря ехать
минут тридцать. И тогда он бросил свой трактор, как танк, напрямик,
заны-ривая на скорости в овраги. Рядом с ним в кабине сидела тогда
иконописец Ольга С., и ей стало страшно, но не от этих оврагов, а
от того, как внезапно переменился Трофим. Он всегда был улыбчив. А
тут рядом с ней сидел незнакомец с таким отрешенно-серьезным лицом,
что ей показалось: его нет на земле — он весь в молитве и весь перед
Богом. Ко всенощной они тогда успели. .
* * *
Никого в монастыре не любили так, как инока, Трофима и никому, вероятно,
не попадало больше, чем ему. Сам инок рассказывал об этом так: «Сперва
по гордости хотел все сделать по-своему, а за непослушание бесы больно
бьют. Зато когда приучишь себя к послушанию, так хорошо на душе».
Имя Трофим в переводе с греческого означает «питомец». Он действительно
питомец Оптиной и любимое дитя ее, наделенное редким в наш гордый
век даром — даром Ученика. А чтобы показать, что такое труд ученичества,
где воистину на ошибках учатся, расскажем, как нес епитимью инок Трофим.
Бывало, оптинцы сокрушаются — ох, Трофима опять поставили на поклоны,
и это по нашей вине! Помню, в монастыре испекли свой первый хлеб,
а пекарем был Трофим. И в общем ликовании — свой первый хлеб! — пол-Оптиной
набилось в пекарню снимать пробу. А хлеб был горячий и такой вкусный,
что, не благословясь, ополовинили выпечку, а епитимью за это нес Трофим.
Так вот, он воспринимал епитимью как милость Божию, предваряющую Страшный
Суд, а земные поклоны любил. Один раз в Оптикой гостил Владыка и,
наблюдая, как жизнерадостно несет епитимью инок Трофим, охотно полагая
земные поклоны, сказал уважительно: «Хороший инок».
Возможно, кто-то скажет, что об этом не надо писать. Но в монастырь
приходят люди не с ангельскими крыльями за плечами, а истинный подвижник
— до смерти ученик. И вычеркнуть труд ученичества из жизни инока Трофима
— это вычеркнуть его подвиг.
Инок Трофим был чужд теплохладности в любви к Богу и людям. И завершая
разговор о его горячности, приведем еще одну историю. Жил тогда в
Оптиной мальчик, о котором блаженная Любушка сказала, что он будет
монахом-молитвенником. Мальчику было тогда лет восемь, и он любил
бегать стремглав. Мать одергивала его, пытаясь приучить будущего монаха
к степенной поступи, а старец сказал: «Не трогай его. Мальчишество
с годами пройдет, но пусть останется этот огонь, который он отдаст
потом Богу». Как сложится жизнь мальчика — покажет будущее. А об иноке
Трофиме уже известно — весь огонь своей души он отдал Господу Богу.
«ИЩИТЕ ЖЕ ПРЕЖДЕ ЦАРСТВИЯ БОЖИЯ...»
Недавно один паломник сказал, что с годами Оптина сильно переменилась
и прежней романтики здесь уже нет. Это правда — перемены огромные.
И чтобы обозначить суть этих перемен, приведу случай из прошлого.
Шла я берегом реки в Оптину, обогнав по пути группу подростков. Старший
нес на руках девочку с каким-то синюшно-бледным лицом.
— Что, ей плохо?— спросила я.
— Ничего, сейчас отойдет. С иглы сошла — завязала круто.
— Может, все же отправить ее в больницу?
— Нет, нам в Оптину надо. Богу дали слово — обет. Где тут Оптина?
— Да вот, перед вами, — показала я на противоположный берег реки.
— Идите за мною, и вместе дойдем.
Монастырский понтонный мост к зиме уже сняли, и ходить приходилось
в обход. Лед на реке еще не встал, а вода лишь подернулась тонюсенькой
пленочкой, припорошенной сверху снежком. Подростки при виде Оптиной
опустились на колени, а я пошла вперед, полагая, — нагонят. Обернулась
и обомлела — дети уже неслись по реке, а тоненький ледок исчезал под
их ногами. На реке уже во всю ширь бурлила вода, и ветер донес властный
крик старшего: «Николай-Чудотворец, помогай!» Но пока на ватных от
страха ногах я спускалась к воде, они были уже на том берегу. Радости
об их спасении в тот миг не было, но скорее недоумение: ведь не святые
же отроки, чтобы аки посуху ходить по воде? Тем не менее дети прошли.
И годы спустя понимается: в жизни каждого человека есть, наверное,
свое православное детство, когда так щедро, авансом дается благодать.
Тут достаточно крикнуть в небо: «Николай-Чудотворец, помогай!», и
вода обратится в твердь. Тут как в детстве — младенец просит есть,
а мать спешит накормить. И милостивы к младенцам духа святые угодники.
Такой была Оптина первых лет — паломники называли ее страной чудес,
рассказывая друг другу с восторгом новоначальных: «Представляешь,
только успел помолиться, а Господь уже все дает!» И шли бесконечные
рассказы о чудесах, как Господь послал денег на дорогу, дал кров,
напитал. Однажды эти рассказы оборвались, и вдруг обозначилось — как
же младенчествует еще душа, пока ищет у Господа земных милостей, забывая
о главном: «Ищите же прежде Царствия Бо-жия и правды его...» (Мф.
6, 33).
Вот рубеж в истории Оптиной пустыни — Пасха 18 апреля 1993 года.
И Оптина прошла через то огненное испытание, из которого она вышла
уже иной. В этот день в нашу жизнь зримо вошла вечность. В храме перед
открытыми Царскими Вратами стояли три гроба, и люди с ослепшими от
слез глазами шли к братьям с последним целованием: «Христос воскресе,
отец Василий!», «Христос воскресе, Трофимушка!», «Христос воскресе,
отец Ферапонт!» Душа почему-то не вмещала этой смерти — с братьями
шли христосоваться, как с живыми, и выбрав самое красивое пасхальное
яичко, клали на край гроба, наивно подталкивая поближе к руке. «Христос
воскресе, родные!»
Так и стоят до сих пор перед глазами три гроба, окруженные, будто
венцами, яркой радугой пасхальных яиц. А над онемевшим от горя храмом
звучал с амвона тихий голос игумена Павла: «Вот жили мы, жили и не
знали, что среди нас живут святые».
Но чтобы осознать все это, надо было смириться с утратой и унять
крик боли в душе: как так — убиты молодые и такие прекрасные люди?
Как же мало им было отпущено и как стремительно краток был их монашеский
путь! Врач Ольга Анатольевна Киселькова, знавшая о. Василия еще по
Москве, сказала о его пути: «Это было восхождение по вертикальной
стене».
В храмах России уже пишут их иконы, а люди приезжают в Оптину, чтобы
рассказать о случаях дивной помощи по их молитвам. Надо радоваться
этому. Но только жива еще в Оптиной боль утраты — нет с нами наших
братьев. «Прости нас, Господи, — сказал в годовщину памяти новому
-чеников схиигумен Илий, — у Тебя много святых, у Тебя всего много,
но как же нам не хватает наших братьев. Сколько доброго они бы еще
сделали на земле. Прости нас, Господи, что скорбим». Вот и пятится
память в прошлое и, отвергая утрату и смерть, воскрешает иное время
— они живые и еще ходят среди нас. Вот улыбается, щурясь от солнца,
послушник Игорь, помогая иеромонаху освящать братское кладбище. Самого
кладбища еще нет, но есть заросший бурьяном пустырь, огороженный слегами
от коз. Послушник Игорь подпевает иеромонаху, подкладывая ладан в
кадильницу, а какой-то приезжий насмешливо смотрит на них. Его, похоже,
смешит торжественность молебна среди зарослей крапивы и репья, и он
острит:
— А что — должно быть, неплохо лежать здесь?
— Неплохо? — обернулся к нему послушник Игорь. — Да это великая честь
быть погребенным здесь!
Вот и выпала о. Василию эта честь — быть погребенным на святой земле
Оптинской.
Первым на братском кладбище был погребен иеросхимонах Иоанн. Он пришел
в обитель уже приговоренным врачами к смерти, но об этом мало кто
знал. Трудные послушания он нес наравне со всеми. И Господь продлил
его дни — он был рукоположен во диакона, потом в иеромонаха, и всех
удивил лишь ранний постриг в схиму. Говорят, он был молитвенник. И
когда ночью душа его вознеслась к Богу, многие в обители разом проснулись
от чувства неизъяснимой радости. Отец Василий нес его гроб и сказал:
«Иоаннчик, молитвенник ты наш, помолись, родной, чтобы мне быть рядом
с тобой». Теперь они рядом — их могилы соседствуют.
А еще вспоминается самое начало: послушник Игорь в перепачканной
известкой куртке грузит на носилки обломки стен от церкви Казанской
Божией Матери. Самой церкви еще нет — вокруг руины да свалки, и не
верится пока, что восстанет обитель с белоснежными храмами и благоуханием
роз возле них. Но это будущее уже живет в душе молодого послушника,
и он записывает в дневнике: «Радуйся, Кана Галилейская, начало чудесам
положившая, радуйся, земле Оптинская, наследие чудотворства приявшая.
Яко Иисус избирает вас и ублажает купно, и Мати Его и ученики Его,
темже приимите радость совершенную, утешение познайте, истиной подаваемое,
и источник ликования вечнаго».
Вот и дала наша Кана Галилейская, земля Оптинская свой первый духовный
плод — красное вино святости, добела убелившее ризы новомучеников,
званых Господом на Небесный пир.
В жизни иеромонаха Василия это была его восьмая Пасха. Но шел такой
стремительный духовный рост, обещавший многое в будущем, что в день
его смерти один старец сказал: «Архимандрита убили». Незадолго до
убийства о. Василия представили к награждению золотым наперсным крестом,
но получить его он не успел. Вместо этого был крест на кладбище.
Три креста, как три родные брата,
Тишиной овеяны стоят.
Во гробах, за Господа распяты,
Три монаха Оптинских лежат
Жизнь трех Оптинских новомучеников была краткой и по-монашески тайной.
«Подвиг их сокрыт от людей, — писал нам один из прозорливых отцов,
— но они предстательствуют за нас пред Престолом Господа». И чтобы
хотя бы отчасти понять этот подвиг, надо снова, как ни больно, вернуться
в ту залитую кровью Оптину, где на Пасху умолкли колокола. Но начать
лучше с событий перед Пасхой.
|
|
